«Форд» повернул к дому, то была покосившаяся рыбацкая хибара, лихо подскочил брыластый человек в милицейской форме, бросил ладонь к козырьку и уныло доложил, что на работе Качин не появлялся, в злачные городские заведения не заходил. «А почему он, собственно, должен заходить? — раздраженно осведомился Сцепура. — Он же советский человек!» Но начальник УГРО объяснил, что Качин в разводе, поэтому половой вопрос всегда решал посредством внебрачных и даже просто уличных связей, за что и приглашался на беседу в УГРО неоднократно. «А что, беседа помогает от венерических?» — удивился Малин, и начальник прочел краткую лекцию о том, сколь опасны венерические заболевания: самое простое из них болезненно, а уж в итоге непростого человек напоминает покойника, эксгумированного через полгода после похорон. «Плохо борешься», — кратко резюмировал Сцепура, но начальника уголовного розыска не так-то просто было одолеть. Он пошевелил брылами и заметил, что бороться надобно не с притонами и проституцией, а с причинами и условиями, порождающими явления, и тогда Сцепура взъярился: «Какое «явление», что ты мелешь? У нас нет и не может быть никакой социальной почвы для подобных явлений! Эта почва сгнила вместе с проклятой романовской шайкой, ты понял?» — «Нет, не понял, — набычился начальник. — Маркс учит, что…» — «Разъясняю, — перебил Сцепура тяжелым голосом, — Маркс не мог предусмотреть всех эксцессов революции. Это смог сделать только товарищ Сталин — великий теоретик эпохи империализма и пролетарских революций. А он учит, что при социализме нет асоциальных явлений, а есть только отдельные недостатки, с которыми мы успешно боремся! Если же ты бороться с ними не умеешь или не можешь, мы тебя уволим и назначим другого! Всё!» — «Нет, не всё, — еще упрямее произнес начальник. — Если бы было всё, то вместо одного закрытого притона не возникало бы два новых! И потом, где это вы прочитали у товарища Сталина, что социализм в СССР уже построен? А? Ну и нечего. Заходите в дом…» — Он сделал шаг в сторону, пропуская сотрудников ГПУ. Сергей заглянул Сцепуре в лицо и прочел в глазах Валериана Грегориановича такие страшные слова, что даже оглянулся и сочувственно похлопал начальника УГРО по плечу: «Не огорчайтесь, Ивакин… Построим социализм, и исчезнут притоны и проститутки, да и в оценке вы правы: не в болезнях дело…»
Пригласили понятых — старичка со старушкой под восемьдесят. Из уха старичка, заросшего густым и курчавым волосом, торчала медная слуховая трубка; долго кричали, надрываясь, пока наконец престарелые понятые поняли, что от них требуется…
Качин жил бедно, но интеллектуально: над покосившейся раскладушкой торчала книжная полка, сплошь заставленная собраниями сочинений и отдельными томами, заголовки были больше иностранные. Сцепура вытянул двумя пальцами фолиант, прочитал: «Лемниската Бернулли». Надо же, а буквы — русские, бросил острый взгляд на Сергея Петровича. «Я думаю, мы в гнезде. Где лежала записка?» Начальник УГРО ткнул пальцем в стол, тот закачался и скрипнул. «Вот что значит быть неженатым и вести неправильный образ жизни, — заметил Малин. — Я считаю, что Качин погиб именно из-за этого…» — «Положите записку на точное место, — приказал Сцепура, осекая Малина взглядом, — а потом разверните и прочтите вслух». Ивакин положил записку в центр стола. Сцепура присел на корточки и долго всматривался: «Сергей Петрович, положение записки по центру вам ни о чем не говорит?» — «Ни о чем». — «Вы невнимательны. Оно говорит о том, что Качин, ло́живши ее, был совершенно спокоен. Читайте вслух». — «Ухожу из жизни, — начал Малин глухо, — поскольку потерпел могучее фиаско в любви. В смерти моей прошу никого не винить, а чертежи, которые так раздражали лично директора товарища Аникеева, я предал сожжению. Я ушел навсегда, без возврата, надо мною прозрачная высь, а внизу, от зари до заката, вы, друзья, без меня остали́сь. Ничего, не горюйте, не надо, я погиб в социальном бою, и теперь ни мольба, ни награда не вернет гениальность мою!»
Малин опустил листок, Ивакин хмыкнул, а Сцепура проговорил скрипучим голосом: «Гениальность… Тоже мне, понимаешь вот… Какие будут соображения?» Сергей улыбнулся и снял с полки томик Есенина. На последней странице темнело багровое пятно, а слова «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей» были отмечены красной кляксой. «Вот, — Сергей протянул томик Сцепуре. — Кто-то хочет нас убедить, что мы имеем дело с восторженным идиотом». — «А вы, Малин, что скажете?» Семен поднял глаза на потолок: «Все ясно: Качин покончил с собой, как и его идеолог Есенин». — «Значит, Качин — кулацкий подголосок?» — «Не спрямляй, Боде, партия учит нас в каждом явлении обнаруживать не прямую, а диалектическую связь. Я согласен с Малиным, банальный случай пережитка в сознании. Ивакин, закончишь проверку сам. Малин, ты со мной, а ты, Боде, если интересуешься пережитками, окажи Ивакину помощь. У тебя все же опыта побольше», — козырнув, Сцепура удалился, а Малин развел руками, как бы оправдываясь перед Сергеем Петровичем, и нырнул в дверь вслед за начальником. Ивакин вздохнул: «Согласен с ними?» — «Вот что… — начал Сергей, вглядываясь в багровое пятно. — Поручи установить группу крови — если это кровь. И поищи в лечебницах историю болезни Качина». — «Это дело вашей подследственности, — угрюмо изрек Ивакин. — Сцепура дурака валяет…» — «Возможно… — Сергей обезоруживающе улыбнулся: — А может, это к лучшему? Никто не висит гирей на ногах, разве нет?»