Здесь Софья Сигизмундовна попыталась всунуть Малину в рот огромный бутерброд из черного хлеба, яичницы и помидора и, конечно, промазала, заляпав рубашку помидорным соком. Малину пришлось срочно переодеваться, у новой рубашки не оказалось пуговиц, наконец все утряслось, и приятели вышли на улицу. Ханжонков оглянулся по сторонам и тихо сказал: «Сцепура приказал помогать Сергею Петровичу. В то же время… — он притянул Малина и зашептал ему в ухо: — Велел докладывать о каждом шаге, о каждом мероприятии… Что бы это значило?» — «Не знаю. А по-твоему?» — «Я тоже не знаю. Посмотрим…» На другой стороне улицы улыбался с огромного рекламного плаката Дуглас Фербенкс. «Показать?» — Ханжонков победно взглянул на Малина. «Неужто освоил?» — «Гляди…» — Неторопливо подошел к щитку и, завизжав как поросенок, которого режут, нанес удар в пупок Дугласу и сразу же взвыл от нестерпимой боли: кулак стал похож на свежую печенку. «Надо было из позиции «всадника». — «Заткнись!» — Ханжонков так завертелся от боли, что стал похож на штопор. «Демонстрируете каратэ-шу? — Старичок лет семидесяти в черном смокинге и ослепительно белой рубашке стоял сзади и дружелюбно улыбался. — Означает по-японски «пустая рука». Безоружный противостоит вооруженному — в том числе и огнестрельным оружием. У вас, молодой человек, неправильная позитура. Вот как надо… — Он отодвинул Ханжонкова, фигура неуловимо изогнулась, ноги словно вросли в землю, кулаки сжались и чуть вывернулись. — Йй-а… — Повернулся, словно в танце, и кулак с треском прошел сквозь живот великого артиста. — Извините…» — Приподняв шляпу, старичок удалился. Малин завернул за щит и вставил нос в дыру: «Ты меня видишь?» — «Вижу…» — Ханжонков замотал разбитую руку носовым платком, ткань сразу же набухла. «В больницу надо». — «Обойдется. Занятный дед». — «А то… Пошли к Боде». — «Пошли». Малин засмеялся: «Извини, Степа, только ты сейчас похож на плакат МОПРа: «В застенках сигуранцы». — «Дурак ты…»
…Сергея они нашли в кабинете, он стоял перед планом города и выстукивал пальцем тему судьбы. Заметив разбитый кулак Ханжонкова, улыбнулся: «Все учишься?» — «Это он с одним стариком поспорил…» — хмыкнул Малин. «Не с этим ли? — Сергей протянул фотографии — просто так, по неизбывной оперативной привычке и без малейшего предчувствия, но, когда и Ханжонков и Малин начали кивать, переглядываясь, вдруг понял, что возникла тоненькая, прерывистая ниточка… «Он сам к вам подошел?» — «Сам». — «Понимаете, что это означает?» Ханжонков уныло кивнул: «Чего же не понимать… Играет, гад». — «Считает нас идиотами», — преданно посмотрел Малин. «А вы сами кем себя считаете? Взрослые люди, ей-богу…» — «Но, Сергей Петрович, — жалобно начал Малин. — Если этот дед тот самый, что ездил в коляске Арнаутова за Качиным и за вами, то какой ему резон? Ведь Качин — сутяга, человек с не нашей психикой. Изобрел два болта и судится, чтобы ему заплатили. Наш человек все отдает бесплатно, меня так учили». — «Верно! — Ханжонков рубанул ладонью воздух, от себя — словно отсекал голову невидимому противнику. — Качин — барахло. Директор мне прямо сказал: изобретение Качина — монокль для рамоликов. Что такое рамолик, можете объяснить?» — «Погоди… — перебил Малин. — Давайте начистоту. Сергей Петрович, вы верите Качину?» — «Я видел его прибор, это только модель, но даже она позволяет различить мелкие камни на огромной глубине!» — «Тогда чего психует Сцепура?» — удивился Ханжонков. «А он психует?» — «Еще как! Он убежден, что вы хотите его обскакать и подсидеть. Я вам больше скажу: у нас многие так считают». — «Невозможно… — Сергей схватился за голову. — Но… почему? Почему?» — «Потому что вы спущены из центра — раз. Манжеты — два. И слова выговариваете — три, а гражданская война, если с исторической точки зрения, не так давно и кончилась, и у нас еще многие не имеют высшего образования!» Сергей опустил голову и развел руками: «Значит, если я начну говорить «куды» вместо «куда» и «надоть» вместо «надо» — меня поймут и признают?» — «Тогда вам вовсе не поверят… — печально заметил Ханжонков. — Сергей Петрович, если по-честному, я даже не знаю, чем вам и помочь…» — «Если коллектив засомневался или, не дай бог, ополчился — жди беды, — поддержал Малин. — Но лично мы со Степой вас уважаем. Правда, Степа?» — «Правда». — «Оставим это, — вздохнул Сергей. — Я хочу знать ваше мнение: почему старик ведет себя столь вызывающе? Точнее: чего добивается?»
Они разговаривали долго, в доме напротив засветились окна, заглянул Рукин: «Не забудьте запереть кабинет и опечатать сейф». Постепенно вырисовывалась правдоподобная версия: старик нагличает, прекрасно понимая, что в игре взаимных проверок и финтов значительно превосходит провинциальных чекистов. Что формальных поводов для задержания у ГПУ нет. Что запросить помощь из края райотдельцы не смогут — нет разумных оснований, все выглядит чепухой, глупостью. В основе всего — полусумасшедший изобретатель и поэт, мнение о котором однозначно: ни доверия, ни внимания не заслуживает. Смысл же — предположительно — в том, что подобной игрой фигурант отвлекает внимание от истинной группы, интересующейся Качиным. Эта группа (или один человек) действует осторожно и конспиративно. «Поэтому, — подытожил Сергей, — делаем вид, что ничего не подозреваем, и продолжаем ввязываться в предложенную нам игру. Я знаю: у них невысокое мнение о нашей организации, тем более — о провинциальном ее аппарате…» — «Докажем, что это не так!» — крикнул Малин, а Ханжонков сжал кулак и поднес его к уху: «Рот фронт! Они еще убедятся…» — «Вот и прекрасно! — согласился Сергей. — А пока не станем их разочаровывать. Решим так: вы, Малин, устано́вите этого Певского и доло́жите мне».
Они уже прощались, когда Малин глубокомысленно заметил: «А если все это ваша, Сергей Петрович, фантастика?» — «Тогда коллектив прав… А я — хотя и не произношу слово «гузно» вслух, но таковым являюсь по сути». — «Замечательное слово! — провозгласил Ханжонков, вглядываясь в Сергея ясными глазами. — У нас в Вятской губернии оно означает «живот» — жизнь то есть». С этими словами они расстались.
Степан Ханжонков действительно был родом из Вятки. Дом его родителей стоял неподалеку от Успенского Трифонова монастыря. Из поколения в поколение его предки служили этому монастырю, и, может быть, поэтому Степан так возненавидел религию и все, что было с нею связано. В 1929-м, когда на основе сплошной коллективизации началась ликвидация кулачества как класса, он порвал с религиозными родителями, вступил в комсомол и уже через месяц возглавил летучий комсомольский отряд по раскулачиванию. Носились на заморенных лошадях по уездам, арестовывали кулачье, дома и хозяйство раздавали беднякам.
Однажды в Глазовском уезде кулак поджег свой дом с двором и заперся с семьей — женой, пятерыми детьми, тестем и тещей. Пожар потушить не смогли, сгорели все. Когда растащили головешки и начали выносить трупы, в погребе наткнулись на обгоревшего главу семейства, он еще дышал и, всматриваясь в Степана ненавистными глазами, прохрипел на исходе жизни: «Передохнете все, и господь вас проклял…»