Дома ждал Розенкранц, он что-то писал, старательно склонив голову набок и высунув кончик языка. Под локтем, плотно прижатые, лежали фотографии. Сергей развернул их веером. На камне у моря сидели и о чем-то разговаривали инженер Качин и моложавый, спортивного вида незнакомец в свитере.
— Кто это?
Розенкранц протянул мелко исписанный лист — запись разговора незнакомца с Качиным.
— Фантастика… — заволновался Сергей. — Как удалось?
— Пляж был пуст, полный штиль, они стояли метрах в тридцати и не стеснялись, а я сидел на скамейке спиной к ним и слушал. У меня феноменальный слух! Не верите? Идите в коридор, закройте дверь и негромко скажите что-нибудь.
Покачав головой, Сергей прикрыл дверь и, повернувшись к стене, произнес по-немецки два слова из стихотворения Гейне «Силезские ткачи»: «Вирвейбен, вирвейбен…» И сразу донеслось из-за дверей: «Мы ткем, мы ткем». Розенкранцу можно было верить…
Вот что он услышал: «Какое вам дело до моего настроения?» — «Я хочу вам помочь. Вы талантливы, а талант следует питать. Вам нужно поехать на стажировку». — «Куда?» — «Туда, где высока культура производства и технологии». — «За границу?» — «Именно». — «Бросьте… Кто меня пошлет…» — «Но ведь посылали же Аникеева и Мутазяна?» — «Один предзавкома, второй — племянник директора». — «Неважно. Я позабочусь, и фирма пришлет вызов». — «Фантазия… Зачем мне надо, чтобы этим вызовом заинтересовались компетентные органы? Нет. Не поеду». — «А вы подумайте. Иногда по недомыслию мы совершаем трагические ошибки». — «Что значит «трагические»?» — «Трагические — это значит ведущие к трагедии». — «Это как понимать?» — «Как сказано…»
— Спасибо… — Сергей улыбнулся и кивнул Розенкранцу. — Ничего не скажешь, молодец… Какое дело сделали… Только вот не следовало приходить ко мне.
— Я подумал, что это крайне важно.
— Вы правильно подумали, но в дальнейшем соблюдайте осторожность.
Осторожность… Она больше не понадобится. И эта запись — тоже ни к чему. Правде надо смотреть в глаза. Может быть, отнести Сцепуре? Да он рассмеется в глаза. Скажет: очередную чушь выкаблучиваешь? Чудишь? На своем настоять желаешь? Выводов не сделал? Какой-то психопат подслушал какие-то глупости, а ты опять отвлекаешь от дела? Ведь в основе-то — чистая туфта! Заключение эксперта из Наркомата обороны непреложно…
Но старику всего этого знать не нужно…
— Спасибо, Адольф Генрихович, до встречи…
Розенкранц церемонно поклонился, с достоинством пожал протянутую руку и ушел, а Сергей перечитал запись разговора. Ценный разговор… Но ведь воистину зря. Как объяснить Сцепуре роль Розенкранца? Откуда он взялся, этот Розенкранц? Без ведома и санкции руководства, авантюрно, в неизбывном самомнении и уверенности, что избранный путь верен. А если не верен? Если и в самом деле допущены ошибки, в результате которых погибли товарищи? О господи, Тане, что ли, позвонить…
Но едва он протянул руку к телефону, раздался звонок, и глуховатый голос Ханжонкова изрек с незнакомыми интонациями:
— Татьяна Николаевна арестована… — Трубку швырнули на рычаг, послышались короткие гудки, а Сергею показалось, что потолок рухнул на голову…
Что делать, куда бежать, с кем говорить, кого просить?.. Клемякина? Чепуха… Он начнет выяснять, а Сцепура не дурак, нет, не дурак, это он только кажется таким, это ты, интеллигентик, таким его воспринял, это твое глупое самомнение, самовлюбленность твоя, и вот — расплата… Ах, какой удар, какой точный и неотразимый удар… А может быть, к Сцепуре? Так, мол, и так, за что, почему, я имею право, Князева мне не чужой человек и так далее…
Но Сцепура ответит просто: тебе не рекомендовали с ней встречаться? А ты? И ведь не пожелание то было со стороны руководства (но ведь пожелание руководства обязан рассматривать работник системы как приказ!), а категорический императив. Хотя при чем здесь это? Это же о нравственности, а совершена безнравственность. Разве Таня враг? Нет… А собака, которую убил Емышев, — враг? А бывшие белогвардейцы, которых отправили в лагерь за то, что пили чай, молились и пели приглушенно «Боже, царя храни», — враги? Странно как… Вроде бы по всем меркам враги. А вроде бы и нет… Как посмотреть… Ну и как же посмотрят на просьбу о Тане? И вообще: кто тебе Таня? Жена? Нет. Любовница? Тоже нет. Так чего же ты лезешь?
Он снял трубку (смотреть в глаза Сцепуре не было сил, невозможно было лицом к лицу обсуждать с ним Таню, видеть, как ползут уголки рта в мерзкой, самоуверенной, убежденной в собственной непогрешимости ухмылке, а главное — зачем? Дать еще один повод для насмешки? Еще раз продемонстрировать слабость? Слабость… А что, Боде, ты ведь и слаб, признайся честно, без пользы, без уверток. Слаб. Смертный приговор…), Сцепура ответил сразу:
— Ты, Сергей Петрович? Я знаю, что это ты. Чего молчишь?
— Я… по поводу Татьяны… — Сергей проглотил густую слюну. — Николаевны Князевой. Что… случилось?
— А что случилось?
— Но… она арестована?
— Задержана. Мы еще не получили санкцию.
— Валериан Грегорианович… — Вдруг показалось, что в горле застряла голова Горгоны. — О какой санкции вы говорите?..
— Прокурора. Закон один для всех.
— Оставьте. Мы действуем в порядке охраны государственной безопасности, и санкция нам дается формально, вы это знаете не хуже меня…
— Послушай, Боде… — Голос Сцепуры стал жестким, не утратив при этом, сколь ни странно, доброжелательности. — Ты же все прекрасно понимаешь… Да, мы охраняем государственную безопасность Союза Советских Социалистических Республик, и это означает, что задержание или арест гражданки Князевой нами продуман. Есть еще вопросы?
— Что… она совершила? Какие основания?
— От тебя секрета нет. Она была в близких отношениях с Мертами. Еще с дореволюционных времен. Извини, у меня народ. — Сцепура положил трубку.
Вот и все… Эх, Таня-Танечка, угораздило же тебя… Или обстоятельства так сошлись, кто знает… А ведь никогда, ни разу не рассказала, что знакома с Мертами… А собственно, чего тут рассказывать? Да и кто спрашивал?
И вдруг нечто ужасное, нечто совершенно невозможное пришло в голову Сергею: господи, да что же происходит? Кто-то кого-то знал при прежней власти. Кто-то с кем-то дружил, ходил в гости, получал и дарил подарки, оказывал услуги и даже протекцию. И что же, всех их теперь к ногтю? Зачем это нужно сильному и мощному государству, которое о своей мощи и силе заявляет всему миру в каждом номере центральной газеты, по радио, в кино и на театре? Кому помешали бывшие? Здесь, в стране, большинство из них замерло, усохло, испугалось насмерть. Неужели они действительно опасны? Или наша сила и мощь — это не на самом деле? Это только декларация? И декорация? Нет, конечно… Разве не победили мы? Не выстрадали?
Но тогда разве допустимо репрессировать за классовую принадлежность? Только за то, что дед, или отец, или сын был князем, графом, офицером? Почему не требует закон конкретного преступного деяния? Разве «посредственное вменение» [26], чрезвычайные суды и законодательство — проявление цивилизованного, культурного государства? Написавшего на своих знаменах самые великие и самые добрые слова во всей истории человечества?
Что делать, господи, что… Вразуми, если ты есть…
…Ночь у Сергея прошла, что называется, безумно: до пяти утра ходил он из угла в угол, не находя себе места, и в груди замирало что-то, и руки были холодные, и потолок все падал, падал…
Забылся около шести — золотые часы, подарок Уралова с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», лежали на тумбочке, около кровати, и, уже совсем валясь с ног, успел по привычке бросить взгляд и заметить время, и сразу же проснулся: показалось, что стукнула входная дверь. Начинался рассвет — алый, яркий, солнце лучом прямо в порог, и Сергей, проведя восхищенным взглядом по этой полной жизни и энергии ослепительной полоске, вдруг отрешился от ночных дум и страхов и почувствовал себя легко-легко, будто вернулся на мгновение в юность, в Петроград, на набережную Академии художеств, к двум сфинксам и лестнице, на которой уже ждет Таня, юная, красивая, улыбающаяся…
Вот она, стоит на пороге.
26
Признание человека виновным без наличия в его действиях конкретного состава преступления. Так называемая превентивная мера защиты от возможных происков контрреволюции, «врагов народа».