Вышли во двор. Ивакин поджег сургуч и, послюнявив печать, старательно приложил ее, и тут же послышался истошный женский крик, и толпа человек в двадцать вломилась во двор, сорвав калитку с петель, кто-то крикнул тонким голосом: «Там на Бочкаревской дырке Качин всплыл!»
…Когда подъехали к берегу, уже собралась огромная толпа, люди стояли молча, плотной стеной, Боде и Ивакин протиснулись к воде, милиционер в белом пробковом шлеме — тот самый, что некогда наводил порядок на пляже, — и здесь пытался быть полезным, но, когда осводовец подцепил что-то багром, а второй начал загребать к берегу, толпа подалась вперед, кто-то ахнул: «Качин…» — и все увещевания милиционера остались втуне. «Точно, Качин», — молодой человек со спортивными значками, которые украшали его футболку в два ряда, вошел в воду и подтянул труп к берегу. Накатилась небольшая волна, тело пошевелилось, красивая девушка рухнула с воплем: «С лицом-то, с лицом что сделали, Юра. Юрочка, что же ты мою любовь разбил!» Сергей посмотрел на Ивакина: «Нет лица, странно, правда?» — «Ничего странного, — отозвался Ивакин, — здесь скалы острее острого, напоролся — и вот результат!» Пока разговаривали, осводовец принес аккуратно сложенную одежду, протянул заводской пропуск: «Все на месте, пропуск тоже, так что на действия сигуранцы [29]или ОВРА [30]непохоже…» — «Как его нашли?» — «Всплыл головной убор, — охотно начал рассказывать милиционер, — а Катя здесь случайно шла и увидела». — «Я пришла купаться, — подхватила Катя, размазывая слезы вместе с черной краской для ресниц, — вижу — одежда Юрина. Я: Юра, Юра, где ты? А он молчит, и тут вижу: на воде кепи плавает…» — она зарыдала. «Какие у вас были взаимоотношения?» — «Как какие? — удивилась она. — Интимные. Весь город знал: Юрка обещал на мне жениться!» — «Там нашли что-то…» — прервал Ивакин, и точно, к берегу рулил водолазный катер, на корме стоял водолаз без шлема и держал в каждой руке по двухпудовику. Выйдя на берег, он поискал глазами и, наткнувшись взглядом на Ивакина, поставил гири перед ним: «Разбирайся, УГРО… Хотя для меня, непонимающего, все яснее ясного… Приклеил эти гири к ладоням, чтоб, значит, не оторвались, — и сиганул». — «Приклеил?» — удивился Боде. «Ну да, именно так, — кивнул водолаз. — Юра — он ведь изобретатель был. У меня, скажем, костюм продырявился. По инструкции их положено списывать, ну в крайнем случае вулканизировать, так он дал мне своего клея, ну, я заплату наложил — никто не отодрал! Надежно! — Нахмурился и тихо добавил, вглядываясь в лицо Сергея: — Он с ними, бедолага, так и лежал, в обнимку, понимаете? Я их с кожей вместе…» — «Он от испуга их приклеил, я полагаю, — кивнул Ивакин. — На клею надежнее… Так-то и отпустить можно, а на клею этом…» — он безнадежно махнул рукой.
Сергей распорядился отправить труп в морг, на исследование, Ивакину приказал еще раз и самым тщательным образом осмотреть берег, дом Качина и сарай на территории — отыскать клей и поехал к Розенкранцу.
Это была первая, после долгого перерыва, встреча в фотографии: Сергей предпочитал, вполне обоснованно впрочем, свои отношения с Розенкранцем не афишировать. Условились еще накануне: Адольф кратко сказал (разговоры по телефону требовали известной конспирации), что удалось добиться сенсационных, как он выразился, результатов. И объяснил, что постичь их сущность можно только при помощи специальных фотографических приборов. Только это и заставило Сергея Петровича согласиться.
И тем не менее аккуратного, точного Розенкранца на месте не оказалось, дверь мастерской была безнадежно заперта, на дверном стекле висела изнутри табличка: «Закрыто по техническим причинам». Недоумевающий Сергей взглянул на часы — стрелки показывали пять минут лишнего времени, это было совершенно невероятно и невозможно даже и означало только одно: беда рядом. Необъяснимое, неотвязное чувство давило, пригибало к земле, по спине полз холодок, по рукам противные мурашки. «Полно… — попытался успокоить себя Сергей, — это просто нервы разгулялись, старик опаздывает, вот и все…» Но Розенкранц не приходил, а стрелки часов двигались, и наконец стало ясно, что случилось непоправимое…
И когда послышался знакомый вой сирены и перед входом в мастерскую притормозил «форд», у Сергея потемнело в глазах: за рулем сидел Петя, на заднем сиденье — между Ханжонковым и Малиным сжался маленький, сухонький Розенкранц. Заметив Сергея, он покачал головой и отвернулся, явно давая понять, что не знаком. Это было совершенно невозможно и настолько страшно, что в первую секунду Сергей хотел даже броситься к Розенкранцу и сразу все выяснить, но сработал профессиональный инстинкт, и Сергей Петрович внешне спокойно шагнул навстречу Ханжонкову и Малину: «Что случилось?» — «Вскрыта белогвардейская организация», — торопливо шепнул Ханжонков, а Малин слегка раздулся и взглянул с прищуром: «Мы взяли вдову Мерта, а она показала, что Мерт был знаком с этим…» — он повел головой в сторону фотографа. «Как… знаком? — обомлел Сергей. — Что ты мелешь, Малин?» — «Мелю? — Малин надулся еще больше. — Выбирайте слова, товарищ капитан государственной безопасности. Установлено, что Мерт дважды был в фотографии, товарищ Сцепура лично возглавляет следствие!» Розенкранц пожал плечами и улыбнулся (он еще мог улыбаться, этот Розенкранц…): «Ну конечно, это правда: один раз гражданин Мерт пришел и заказал фото кабинетного размера, а второй раз, когда я приготовил отпечаток, зашел и получил его. Я признал это сразу, ведь это чистая правда, товарищи… То есть господа… Я оговорился, простите великодушно, граждане начальники».
— По-моему, я сплю… — вяло проговорил Сергей. — Сеня, Степан, что происходит?
— А вот мы сейчас войдем и узнаем, — Малин поковырял в замке ключом и открыл дверь. — Товарищ Ханжонков, — продолжал он высоким голосом. — Я как назначенный товарищем Сцепурой старшим данной опергруппы приказываю вам следовать за понятыми, а мы пока осмотримся…
Вошли, Малин включил свет, обвел взглядом стены с фотографиями, Сергей посмотрел на Розенкранца и открыл рот, чтобы начать длинную тираду, и вдруг увидел, что Розенкранц совершенно явственно, не таясь, приложил палец к губам.
— Вы что? — вскинулся Малин.
— Ничего, — пожал плечами Розенкранц. — Я объясняю самому себе простую истину: молчи больше — проживешь дольше.
— Замечательно! Но в таком случае позвольте вам напомнить, что только чистосердечное признание облегчит вашу участь и, возможно, сохранит жизнь!
— Э-э… — махнул рукой Розенкранц. — Я свое прожил. А дело еще не сделано. Это главное.
— А это как понимать?
— А никак. Кому надо — тот поймет…
— Послушай, Малин… — начал Сергей Петрович. — Ты что же, всерьез думаешь, что принять заказ и выдать — контрреволюционное преступление? Это же глупость.
— Ну вот и скажите это товарищу Сцепуре, — насмешливо улыбнулся Малин. — Не понимаете вы диалектики, товарищ Боде… Я за вами не в первый раз замечаю.
Вот так, не в первый раз… А старик сидит спокойно и отрешенно, похоже, он уже закончил счеты с жизнью. Что же. Пусть так. Но мы поборемся, ибо точка еще не поставлена.
Между тем Малин вышагивал вдоль стены с рекламным набором и тыкал пальцем в одну фотографию за другой:
— Это кто? А это?
Розенкранц объяснял: это купец первой гильдии Кузякин, самый красивый мужчина на Пороховых в Петербурге; а эта дама — актриса Волохова, приятельница поэта Александра Блока, который написал поэму революции «Двенадцать»… Здесь Малин начал выяснять, где родился Блок и кто его родители, и, узнав, что дворяне, пришел в негодование: «Какая это поэма — надо еще поглядеть, а соцпроисхождение, как учит товарищ Сцепура, есть этим-мология души и первый показатель принадлежности! — Потом он ткнул ногтем в лоб Гумилеву, и Сергей Петрович увидел, как враз помертвело лицо фотографа. — А это кто?» — «Это… — замялся Розенкранц, нервно потирая руки. — Это… — Он встал, лицо его стало строгим, будто на иконе, глаза запали и превратились в два черных пятна. — Это величайший русский поэт Николай Степанович Гумилев, вечная ему память…» — «Чем же он велик? Тоже воспел революцию?» — «Слушайте: «Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангельи от Иоанна Сказано, что слово это Бог!» Нужно еще?» — «Не нужно. Ваша сущность мне ясна. Он кто, этот ваш… гений?» — «Бывший офицер. В 21-м году был безвинно обвинен в принадлежности к белогвардейскому заговору и расстрелян. Да пусть даже и по вине… Гениальный русский поэт нужен был новой России, а она убила его. Разве есть такому прощение?» — «А нам вашего прощения не надо. Но если вы честный человек, а я вижу, что вы человек честный, подтвердите ваши показания, когда придут понятые». — «Хорошо».