Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу и на тебе — на Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.
Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.
— Стой, Трунов, — устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.
Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало какое у него нервное расстройство от голода. Пальнет и конец.
— Опусти руки и давай к трамваю.
— На Дворецкую повезешь, начальник?
— Нет, в Летний сад на прогулку.
Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.
А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконали его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное время-то жизнь не сахар, а в блокаду…
Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.
Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было.
Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.
Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане, с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.
Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и потерял сознание.
— Эй, — тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. — Эй.
Опер не отвечал.
Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.
Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.
Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор, и растаял в ленинградской зиме…
Ах, какая осень висела над кладбищем. Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.
Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.
На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом — люди в темных костюмах и платьях.
Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.
Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.
Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.
Тот стоял отдельно от всех, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.
— Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать.
— Ничего, — Желтухин усмехнулся, — покойник подождет. Ему торопиться некуда.
Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивка за ранение. И все.
Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.
Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины и вдруг лицо Желтухина стало молодым, снисходительным и ироничным.
К воротам кладбища подъехала «Чайка», шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.
И она расступилась, почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.
Михаил Кириллович в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.
Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.
— А почему оркестра нет? — спросил один из провожающих.
— Михаил Кириллович не любит…
Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.
А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли.
— Вот, Борис, — сказал Михаил Кириллович, — день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?
— Вторник, — усмехнулся Желтухин.
— Число какое, остряк?
— Четвертое сентября.
— Значит похоронили мы Пашу Сергачева четвертого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. — Михаил Кириллович произнес это со значением. Веско. Начальственно.
— Кажется, кем он был-то, Пашка? В приемной у меня сидел, а без него, как без руки.
Желтухин опять усмехнулся иронически и зло.
Громов слушал почтительно, корпусом подавшись к говорящему.
— Ну, что же, ему спать вечным сном, а нам дела вершить. Пошли.
— Миша, — сказал Желтухин, — на поминки зовут.
— Назвал, наверное, кого не попадя? Народ-то нынче нахальный, этики не понимает.
— Нет, — покачал головой Желтухин, — там только свои.
— Ну, если что? А где стол-то накрыли?
— Да в Архангельском. Музыкантов позвали.
— Это днем-то?
— Все как ты любишь.
— Пожалуй, Громов, поедешь с нами, — распорядился Михаил Кириллович. — Пойди к себе в машину, позвони, чтобы дорогу нам расчистили.
По пути к машине Михаил Кириллович несколько раз останавливался, разглядывал памятники.
— А кладбище ничего, — сказал он, — конечно, не такое престижное, но ничего.
— Миша, — Желтухин взял его за руку, — мне кажется ты меня за дурака держишь.
— Ты о чем?
— Об этом деле с машинами.
— А тебе денег мало? Как паук насосался, ну и сиди. У тебя ни расходов, ни трат.
— Миша, не считай чужие деньги. Лучше будет, если ты мне мои отдашь.
Последнюю фразу Желтухин произнес жестко.
— Ты, Степа, меня никак пугаешь?
— А что мне тебя пугать, Миша. Ты же знаешь, у меня про твою жизнь все бумаги собраны. Хоть роман пиши из серии «Жизнь замечательных людей».
Михаил Кириллович посмотрел на Желтухина. Не добро. Нехорошо посмотрел.
— Получишь, скорпион старый. Получишь…
Врач медленно ввел иголку в вену, надавил на головку шприца.
Игорь Корнеев увидел, как лицо женщины, синюшно-болезненное, начало постепенно розоветь, молодеть просто на глазах. Исчезли синие тени, губы словно налились кровью, в глазах появился живой блеск.
— Вы можете говорить, Лариса Петровна? — Корнеев подошел, сел рядом.
— Да.
— Как было дело?
— В час ночи мне позвонил человек, сказал, что он говорит из «Шереметьева», что он привез посылку от Николая.
— От вашего мужа?
— Да.
— Где ваш муж?
— В Лиссабоне, в командировке.
— Вы сами попросили его завезти вам посылку?
— Нет, он сказал, что переезжает во Внуково и утром улетает домой.
— Куда?
— Я не спросила.
Женщина откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
— Воды, — обронил Корнеев.
— Не надо, спасибо.
— Вы можете говорить?
— Конечно. Их было двое. В масках и синих халатах. У них были пистолеты. Они потребовали деньги и чеки.
— Вы отдали?
— Да. Семьсот рублей и полторы тысячи чеков.
— Что они еще забрали?
— Магнитофон и мою дубленку.
— Они угрожали вам?
— Да. Кричали, страшно матерились.
— Голоса, их вы запомнили?
— Один был грузин.
— Почему вы так думаете?
— Во-первых, акцент, а во-вторых, когда я потеряла сознание и потом пришла в себя, то один другого называл Нугзаром.
— А дальше?
— Грузин сказал: «А бабенка ничего, только вроде концы отдала она». Второй подошел ко мне, пощупал пульс, засмеялся: «Нет, сомлела немного и все». Грузин увидел у меня на шее цепочку, наклонился, маска упала.
— Вы запомнили его лицо?
— Да.
Корнеев встал, быстро вышел в другую комнату, где работали эксперты. Прищурился на секунду от вспышки фотоаппаратов, огляделся.
— Логунов, — позвал он оперативника, — поезжай в управление, привези альбом.
Через полчаса Игорь вошел в комнату, положил перед хозяйкой альбом. Лариса Петровна начала медленно его листать.
— Вот. Это он, — женщина ткнула пальцем в фотографию.