Возбужденный собственным рассказом, Лисневский заканчивает гораздо уверенней, чем начал:
— Теперь вы все знаете, судите сами. Конечно, я виноват, так порядочные люди не поступают. — И, помедлив, произносит то, что уже говорил в прошлый раз: — Поверьте, никакого отношения к несчастному случаю с Рубиным я не имею.
Если он рассказал правду, а похоже, что так оно и есть, то многое меняется. Очень многое! Значит, Янкунс не был в восьмом купе в двадцать два часа! Но кто же в таком случае там был?! Чьи голоса слышал Лисневский?
— Вы уверены, что человек, с которым Жохова ушла в шестое купе, был именно Эрих, а не кто-то другой?
— Не в шестое, а в третье, — не ловится в мою западню Родион Романович. — Несомненно, это был он. Зрение у меня хорошее, а память просто исключительная. С Татьяной Николаевной был Эрих. И вошли они в третье купе.
Звучит довольно категорично, быть может, даже слишком. И все же лучше подстраховаться, решаю я.
— Вот что, Родион Романович, давайте-ка проверим вашу наблюдательность. Могли бы вы описать внешность пассажиров нашего вагона? Хотя бы приблизительно.
— Нет ничего проще, — заверяет Лисневский. — С кого прикажете начать?
— Начните с проводника.
— Гаврилычу лет около шестидесяти. Мужчина видный. Плотный, если не сказать толстый. Брови густые, сросшиеся, прямые. Нос небольшой, остроконечный. Пиджак с эмблемой МПС. Поношенный. Рукава лоснятся, на обшлагах пятна. Брюки сравнительно новые, коричневого цвета.
— Квасков?
— Володе лет тридцать с небольшим. Среднего роста, физически развит. Лицо удлиненное, глаза карие. Одет в серый костюм и розовую рубашку. Темно-вишневый галстук. На руке, кажется правой, с тыльной стороны ладони — татуировка, якорь с цепью. Наверно, служил во флоте.
— Так, теперь Эрих.
— Высокий. Спортивного вида. Блондин. Прическа короткая. Возраст — тридцать три — тридцать четыре года. Ходит в джинсах, голубой рубашке, спортивной куртке…
— Достаточно, — останавливаю его я. — Память у вас действительно завидная.
Он польщен и отвечает мне легким полупоклоном.
— Вот и скажите, — продолжаю я, — кто был в купе у Рубина. Чей голос вы слышали и о чем там говорили?
Лисневский разводит руками:
— Увы, здесь я бессилен. Голоса были едва слышны. Я не разобрал ни единого слова. Одно могу сказать: оба голоса принадлежали мужчинам.
— Сколько времени вы простояли у двери?
— Минуту, может, полторы.
— И сразу ушли?
— Да, время позднее, неудобно было человека беспокоить.
— А если точней — который был час?
— Ровно десять. Не сомневайтесь — мои часы идут точно: Павел Буре, поставщик двора его величества…
— Еще вопрос. Вы видели, как Эрих вошел в вагон. Заходил он к себе в купе или только заглянул?
— Нет, только заглянул, потом сразу в седьмое, а оттуда, уже вместе с Татьяной Николаевной, ушел в третье.
— Он вас не заметил?
— Исключено. Я стоял у поворота…
Татьяна Николаевна успела подкрасить губы и наложить новый слой пудры, но от этого ее лицо не стало ни свежей, ни моложе. Она просит у меня сигарету, разминает ее, и, когда прикуривает от протянутой мной зажигалки, я замечаю, как мелко подрагивают ее пальцы.
— Задавайте свои вопросы, я устала и хочу спать, — говорит она глухо, разгоняя рукой табачный дым.
— Я тоже. Поэтому давайте говорить начистоту.
— Я уже все сказала.
— Все, кроме главного. Вы скрыли свои отношения с Эрихом Янкунсом. Простите, но нам придется обсудить и этот вопрос.
Она не подает вида, что удивлена. Огонек на конце ее сигареты пожирает тонкую белую бумагу, замирает, покрываясь серым налетом пепла, вновь вспыхивает. Сделав несколько глубоких затяжек, Жохова тушит окурок.
— Теперь мне все равно…
Она задумчиво смотрит в черный экран окна, и мне в голову приходит мысль, что она с удовольствием поменялась бы местами с кем угодно, только бы оказаться сейчас подальше отсюда, подальше от мужа, от меня, от назойливых вопросов, от грубого вторжения в ее личную жизнь. Конечно, жаль эту женщину, но чем я могу ей помочь?