— Они! — шепнул Гречка[24], осторожно толкнув под бок Фомушку, когда ломовик поравнялся с первым питейным заведением, что стоит на кладбищенской дороге.
Неторопливо расплатись у стойки, приятели направились к кладбищу, издали следя за этим нехитрым погребальным поездом.
— Ты, брат Фома, как привезут ее — пойди в притвор да гляди, куда поставят, — распорядился Гречка, — а мне оно не тово… — неровно признает селитра[25], так уж для меня посуще будет меж могилками побродить пока.
— Что поздно приволокли? — отнесся к приехавшим могильщик, который калякал со сторожем, закусывая печенкой, у съестной лавочки, обвешанной мховыми венками и крестиками.
— Чего — «поздно»? Как, значитца, отпустили, так и приволокли. Не рысью же скакать к вам! — огрызнулся инвалид, слезая с гроба.
— Все же ко времени надо, чтобы покойник за обедню поспевал.
— И опосля вечерень похороните, ништо!
— Знаем сами, что опосля, да все же это непорядок: теперь надо для его отдельную яму копать, денег-то нам за таких покойников не платят.
— Врешь, пес! От казны тридцать копеек полагается.
— Тридцать копеек… Велики деньги! Да еще лается!.. Тащи его, что ли, в притвор-то — пущай погреется.
— И здесь не холодно.
— А не холодно, так там в тени постоит, у нас чего хочешь, того и просишь, — ихнему брату всяко удоблетворение есть. А кто покойник-то: мужик аль баба?
— Арестантка.
— Это, впрочем, что мужик, что баба — все одно покойник… А когда померла-то?
— Вчерася днем.
— Ну, вот опять-таки не по времени! Больно уж рано привезли! Трех суток еще нет ей.
— Пущай у вас постоит, а нам не держать же у себя-то.
— А нам нечто держать-стать?! Их тут и без того иной раз не знаешь, куда и поставить, — как куличей об христовой заутрене…
— Ну, да что ж толковать! Мертвый — все равно не живой ведь! — порешил инвалид. — Коли помер, значит, не встанет, днем ли раньше аль позже — все едино, в ту же землю закопать придется.
И гроб внесли в притвор деревянной церкви, который примыкает к ней стеклянной галереей. Поставили на скамейку и заперли до вечерней. Инвалид получил из кладбищенской конторы расписку в приеме тела арестантки Юлии Николаевой Бероевой и поскакал с ломовиком в попутное «заведение».
В шестом часу, после вечерен, священник отчитал литию, и двое могильщиков понесли на плечах гроб Бероевой на самый конец кладбища, в последний «разряд», где обыкновенно хоронится в общих могилах тот люд, за который не полагается особенной платы. В этом последнем разряде реже, чем в прочих, торчат намогильные кресты, зато ряды бугорков несравненно чаще. Тут лежат бобыли, умершие в больницах, нищие, арестанты и люди неизвестного имени и звания, подобранные полицией на улице, после скоропостижной смерти. «Больше все потрошеный народ, — говорят про них могильщики, намекая этим на медицинское вскрытие. — Дружный народ: вместе их заодно отпевают, вместе в одну яму и кладут — помяни, мол, господи, рабов твоих, имя же их там веси!»
Недалеко от кладбищенского забора была вырыта свежая и весьма неглубокая яма, на дно которой успела уже просочиться болотная вода. Когда гроб опустили и на крышку глухо и грузно бухнулась первая глыба сырой земли, за которой враздробь посыпались и застучали об дерево комья, мозг Бероевой пронизался подобием того ощущения, которое у живого человека называется страхом. Ей снова захотелось крикнуть, чтобы не зарывали ее, чтобы вечно оставили ее на земле, а не под нею, чтобы открыли крышку гроба; но глинистые глыбы и комья быстро валят одни за другими, удары их слышатся все глуше, потому что земля рухает уже на землю, а не на дерево гробовой крышки; но пока был слышен хоть кое-какой звук ее падения, Бероева все еще напрягала свой слух, жадно силясь доловить эти последние намеки надземной, живой жизни, сознавая, что каждая новая глыба могильной насыпи все больше и больше отделяет ее от этого покинутого мира. И когда земля перестала наконец падать в яму, зарытую женщину обуял наплыв новых грез и ощущений, вызванных, быть может, все тем же роковым вопросом: ну, что же, мол, теперь-то будет, когда все уже кончено?
24
Гречка и Фомушка, два мелких уголовника, вообразили, что рубль покойной Бероевой — «фармазонский», то есть приносящий «воровское счастье». Они решают этот рубль добыть.
25