…Он долго смотрел на красную десятку, и чем дольше, тем меньше колебался: долги надо платить, а он должен анатому, и хотя в запасе 8 рублей и еще два дня, но такого невероятного случая не будет и через 222! О последствиях он не думал.
Уже стоя на пороге, вспомнил о календаре Строева и иконке Изабеллы — их следовало спрятать, завернул то и другое в обрывок газеты и сунул под вешалку. Потом спустился вниз, зашел к консьержке и с поклоном вернул пять рублей. «Несчастный вы человек, — вздохнула Анна Филимоновна. — Я ведь и подождать могу». — «Ценю, но не нужно».
…Когда трамвай остановился и он снова очутился на дворцовой площади, был уже полдень — летний, истекающий зноем и асфальтовым дурманом, исчезающим запахом скошенной газонной травы и еще чем-то, неведомым и грустным… Здесь все было как и вчера — спокойно, неподвижно: редкие трамваи, еще более редкие машины, — один из тех спокойных городских уголков, которые так редко встречаются теперь…
И вдруг он увидел за левым крылом, дворца краснокирпичный, сильно потемневший дом — такие строили в 30-е для общежитий и коммуналок, и смутное воспоминание коснулось его души, разбудило дремавшее дотоле чувство. Он вспомнил свой поход сюда с матерью, совсем еще молодой тогда, она тащила его за руку, заливаясь слезами и не пряча их перед прохожими, а те изумленно оглядывались…
Здесь жила подруга матери, тетя Зоя, она только что позвонила по телефону и проговорила, давясь рыданиями: «Ва-си-лий… за-стре-лил-ся…» Хожанов помнил эти слова и интонацию помнил — мать без конца повторяла их, зачем-то копируя манеру и голос Зои; поднялись на третий этаж, уже здесь, на лестнице, слышен был отчаянный вопль, потом открылась дверь, Зоя кинулась на шею матери: «Нина, Ниночка, да что же это такое, за что…»
Вошли в комнату, покойник лежал на диване, в бессильно свесившейся руке был намертво зажат маленький восьмизарядный «вальтер», дядя Вася называл его «горбатенький» — из-за ручки, наверное, косо отведенной от ствола…
Пока мать и тетя Зоя разговаривали, Хожанов тихо сидел в углу и совсем не прислушивался (так ему казалось), слишком уж подавила смерть человека, который дружил с родителями и которого хорошо знал. Игрушки на день рождения, книги, однажды даже фотоаппарат. Он не то чтобы любил дядю Васю, нет, но, принимая подарки, привык к нему и числил в своих друзьях. И вот — нет дяди Васи…
А женщины все говорили, говорили, взмахивая руками и резко пожимая плечами, иногда голоса поднимались до визга, и тогда в комнату просовывалась старушечья голова и укоризненно кивала на мертвое тело, и они сразу умолкали.
Что он тогда услышал?
Дядя Вася служил в одном из учреждений с какой-то бессмысленной для его детского слуха аббревиатурой — он ее не запомнил, — служил еще до войны, а когда она началась и немцы стали быстро продвигаться в глубь советской территории, был командирован в один из городов на западе, там он приказал собрать несколько тысяч заключенных — из двух тюрем и двух лагерей, потом прибыл взвод красноармейцев внутренних войск с ручными пулеметами, заключенных построили и по команде дяди Васи расстреляли всех до одного. «Он же подвиг, подвиг совершил! — рыдала тетя Зоя. — Понимаешь, Нина? Вот, посмотри!» Она рванулась к шкафу и начала лихорадочно рыться в бумагах и выбрасывать их на пол; листы порхали над столом, стульями, диваном, один опустился покойнику на лицо, прикрыв словно на пляже в жару, тетя Зоя схватила его, он-то и оказался искомым:
«Примите искреннюю благодарность руководства и всех сотрудников центрального аппарата за Ваш мужественный, героический поступок. Пусть он послужит примером всем нам в той суровой борьбе, которую сейчас ведет наш народ один на один с озверевшим фашистским гадом! Рады сообщить, что нами возбуждено ходатайство перед ГКО о награждении Вас орденом Красного Знамени».
«Вот он, орден…»
Тетя Зоя вынула из шкатулки потемневший, довоенного еще образца орден и осторожно положила на грудь дяде Васе…
…Он в последний раз посмотрел на знакомую дверь и на синюю табличку с белыми цифрами «25» и начал спускаться по лестнице. Интересно, что стало с тетей Зоей? С того памятного дня дружба матери с нею как-то привяла, а потом и вовсе прекратилась. Но на похороны мать все же пошла. Вечером она рассказывала: «Без оркестра, без военной формы, без знамени… Зарыли, как пса. А ведь он полковник, заслуженный ветеран!» — «Ему грозил суд, Нина… — как-то уж слишком спокойно произнес отец. — Наступили другие времена… Третьего дня застрелился бывший замминистра. Сейчас таких случаев много. Что вчера было геройством, сегодня…» Он безнадежно махнул рукой.
…Хожанов пересек площадь и вошел на территорию морга, безразличные санитары (ему показалось, что в этом дворе он был уже несчетное число раз, и поэтому все происходящее здесь — обычно) вытаскивали из труповозки носилки с чем-то прикрытым изрядно перепачканной простыней, из-за дверей кабинетов доносился смех (всюду жизнь, как заметил еще в XIX веке некий славный передвижник), симпатичная сестра из третьего секционного окинула его любопытным взглядом и подозвала к окну: «Георгия Ивановича нет, он на занятиях». — «Он еще плохо знает внутреннее наше устройство?» — попытался пошутить Хожанов, но она даже не улыбнулась: «Георгий Иванович человек особенный… Он изучает… — Она подняла к потолку очаровательные голубые глазки и произнесла по складам, словно вспоминая: — Фе-но-ме-но-ло-гию духа. Знаете, что это такое?» — «Наука, исследующая формы сознания». — «Это интенциональность нашего сознания, — посмотрела она с нескрываемым превосходством. — А интенциональность — в основе экзистенциального мира. Поняли? Ну, да все равно. Короче: Георгия Ивановича сегодня не будет. А он вам зачем? Из-за той красавицы?» — «Да» (а что тут скрывать, она, судя по всей этой зауми, совсем не идиотка). И, словно угадав его мысли, она улыбнулась: «Я подрабатываю здесь. Родители — бедные, в дореволюционном понимании, — представляете, что это значит? Ниже порога официальной бедности. Мать — инвалид второй группы, пенсия 70 рублей, отец умер. Канцер. А у меня почему-то проснулась жажда знания — интересует, как устроен мир и кто мы такие. Это, надеюсь, понятно? Я учусь на философском, третий курс. Анастасия Романова, к вашим услугам. Фамилия в сочетании с именем — не смущает? Вот и славно… — Она вполне очевидно посмеивалась над ним, впрочем, совсем беззлобно. — У вас какая была зарплата?» — «Почему «была»?» — «А мне кажется, вы теперь не у дел. Так сколько?» — «450 плюс… разное другое». — «Хорошая зарплата. Была. А у меня здесь на круг — рублей триста. И стипендия еще. Ну, ладно, оставим общее и перейдем к частному. Георгий Иванович ждал, и дело тут не в десятке, которую вы ему должны…» — «Он и вас посвятил? В качестве свидетеля, что ли?» — «У вас обманчивое лицо. Интеллектуальное. Ну, да ладно… Если вам срочно — то он ждет прямо сейчас…» И она назвала адрес, странный довольно. Это был нежилой дом в трех остановках от морга, нужно было отыскать какой-то подвал, потом пройти по нему сквозь хлам и только тогда постучать в железные двери условным стуком: «та-та-та-та…» Тема судьбы… Ну, что ж… У него — очень срочно. И даже очень-очень…
— Только не ошибитесь, а то будут неприятности, — она мило улыбнулась.
— Да? И что же?
— Побьют. — Лицо ее мгновенно закаменело, она приняла боевую стойку: ноги слегка расставлены, тело четко удерживает равновесие, расслабленные ладони готовы мгновенно сжаться и… — Ясно? Ну и ладно… — Она снова улыбнулась, принимая прежнюю позу.
Хожанов удивленно поймал себя на странной мысли: уходить не хочется. То есть это была еще и не сама мысль, не формула, а только ее предчувствие: разговор, общение следует продолжить. «Вот что значит длительно-мерзкие отношения с женой… — горестно подумал он. — Любая и каждая юбка — липучая бумажка. А я — муха». Но он уже понимал, что перед ним не «любая» и уж тем более — не «каждая»…
— А родственники приходили?
— У нее никого нет.
— Как… это? — обомлел он. — А со стороны мужа?
— Никого не было. Я думаю, что ее муж тоже был сиротой. Два очень подходящих друг другу человека… — Она чуть искривила нижнюю губу и ушла, взметнув полами халата, и Хожанову показалось, что она совсем не шутила.