Я уходил из театра с неприятным осадком на душе. Вот жил человек, чего-то хотел, чего-то добивался, переживал, страдал, и все знали об этом, но никто ему не помог. И смерть его не вызывает печали. А ведь умер человек и больше его не будет…
Фойе тоже тонуло в полумраке. Развешанные в ряд фотографии актеров и цветы под ними напоминали колумбарий. Комиссарова на портрете улыбалась, радовалась жизни. Это было очень грустно. Справа висел портрет Валентины Голубовской.
— Вам придется повторить свои показания следователю прокуратуры, — сказал я Герду.
Он пожал плечами.
— Если без этого нельзя, то придется.
В дверях фойе он остановился.
— Я прощаюсь с вами. У меня еще дела в театре.
— Я запишу вам телефон и фамилию следователя. Здесь я плохо вижу.
Я хотел как следует разглядеть Герда. Когда я вошел в театр через служебный ход, вахтерша сказала, что Герд ждет в фойе, и с первой до последней минуты я видел его лишь в полумраке. У меня неплохое зрение, но свету я доверяю больше. В полумраке детали прячутся.
Я прошел мимо вахтерши и толкнул входную дверь. Герд вынужден был следовать за мной.
Как только мы оказались на улице, он сразу ушел в тень и встал левым боком ко мне, будто собирался сбежать. На вид ему было лет сорок пять. Густые черные волосы, такие же усы по моде, скрывающие тонкие длинные губы. Я написал на листке номер телефона Мироновой и сделал шаг в сторону. Теперь я хорошо мог разглядеть его слева. Глубокая царапина на щеке не украшала малопривлекательного лица Герда.
— Кто вас так поцарапал? — спросил я, вручая ему листок.
— Порезался во время бритья, — без смущения ответил он.
Очевидно, Герд брился ногтем. Лезвием так порезаться нельзя было. Это я хорошо знал. Я брился лезвием двадцать лет.
На театре рядом с афишей висело объявление:
«30 августа с. г. спектакль «Бег» заменяется спектаклем «Стеклянный зверинец». Билеты действительны».
На афише кто-то обвел фамилию Комиссаровой траурной рамкой.
Я шел по улице Горького, досадуя на свой снобизм. В те редкие вечера, когда выпадала возможность посмотреть спектакль, я выбирал Таганку, МХАТ или «Современник». Один раз я даже отказался от билетов в театр, в котором работала Комиссарова. Я мог видеть ее на сцене. Теперь я должен был судить об актрисе с чужих слов.
С улицы Горького я свернул на Тверской бульвар. Красная, свежеутрамбованная битым кирпичом земля была полосатой, как галстук, — свет и тень. Деревья противостояли солнцу, сжигая себя.
Я шел на встречу с еще одним свидетелем — Виталием Аверьяновичем Головановым, которого все называли стариком. Что он расскажет о Комиссаровой? Если он тоже будет убеждать меня, а потом следователя прокуратуры Миронову, что Комиссарова могла покончить с собой, первый круг расследования замкнется. Я взглянул на часы. Времени для прогулок не хватало. Я перешел улицу и у театра имени Пушкина сел в троллейбус. Доехав до Никитских ворот, я сделал пересадку. Троллейбус довез меня до зоопарка. Отсюда рукой было подать до Малой Грузинской, где в кооперативном доме «График» жил Голованов.
Я ожидал увидеть согнутого неудачами старика, а увидел статного седого мужчину средних лет. Таких называют породистыми. Одним своим видом он вызывал к себе почтение. Наверно, уже в тридцатилетнем возрасте его называли по имени и отчеству и ни у кого язык не повернулся бы обратиться к нему иначе.
Голованов встретил меня в темном костюме и белой рубашке с галстуком. И костюм, и рубашка, и галстук давно вышли из моды, но все было свежим и отглаженным. Голованов как бы сошел с журнала мод десятилетней давности.
— К сожалению, мне вас нечем угостить. Я сегодня не выходил из дома, — сказал он, когда мы уселись в глубокие кресла в гостиной. — Не могу прийти в себя. Пожалуйста, задавайте вопросы.
Гостиная отделялась от холла раздвижной застекленной стеной. Гостиная и холл были обставлены добротной мебелью из красного дерева. На стенах висели иконы и картины в позолоченных рамах. Кооперативная квартира и дорогая обстановка не вязались с моим представлением о Голованове. На что он вообще жил?
— Хорошая у вас квартира, — сказал я.
— Квартира хорошая, но не у меня, — сказал он. — Квартира моего друга. Уехал в загранкомандировку на три года. У меня ничего нет. Могло быть все. Я это все положил на алтарь театра.
— Да, театр обладает магической притягательной силой. В этом есть какая-то тайна.
— Есть, если он сначала притягивает, а потом дает тебе под зад. Извините за грубость. Театр — это место жертвоприношений. Тому подтверждение судьба Нади. И моя, если хотите. Герд, конечно, все объяснил вам? Автор одной пьесы, актер одной роли и так далее… Меня он считает графоманом.
— Нет, он не говорил этого, — солгал я.
— Вижу по вашим глазам… А вы лгать не умеете. Умение лгать — искусство. Нельзя на вашей работе лгать. Я написал восемь пьес, и каждая на десять голов выше той, первой, которая так нравится Герду. Но это между прочим, заметка на полях.
— На что вы живете, Виталий Аверьянович?
— Когда сильно прижимает, занимаюсь переводами — с японского и английского.
— Вы знаете японский?
— Раз перевожу… Я семь лет был представителем «Экспортлеса» в Японии. Это по линии Внешторга. А в системе Внешторга я проработал двадцать с лишним лет.
Я чуть не спросил, как же его угораздило после стольких лет серьезной работы попасть в театральную авантюру. Может, Герд был прав, когда говорил о театральном вирусе.
— Видимо, в человеке заложено стремление к саморазрушению, — сказал Голованов. — Мы гонимся за синей птицей. Многим удается ее поймать? Единицам, причем фактор везения играет решающую роль.
— И вам еще повезет.
— На это можно рассчитывать в сорок пять, но не в пятьдесят пять. Впрочем, дело не в возрасте. Все зависит от степени разрушения. Отчаяние может появиться и в тридцать, и в сорок.
— Вы считаете, что у Надежды Андреевны появилось отчаяние?
— Как я могу считать? Я могу только предполагать. Хотя у любого следователя вызовет подозрение предсмертная записка, написанная на машинке.
Я не стал спрашивать, откуда он знает о предсмертной записке. Рахманин звонил Грач, а та — Голованову и другим.
— Почему? — спросил я.
— Записку мог написать на машинке любой. С другой стороны, насколько я знаю, из квартиры ничего не исчезло. Безмотивных убийств не бывает. Так ведь? Что Герд вам говорил? Убеждал вас, что Надя иссякла как актриса?
— Примерно.
Голованов укоризненно покачал головой:
— Кое-что покажу вам. Секунду. — Он достал из шкафа папку с газетными вырезками и одну из них протянул мне. Это была статья Герда под названием «Актеры и роли». Несколько абзацев в ней кто-то подчеркнул красным карандашом. — Читайте подчеркнутое. Статья написана за год до прихода Герда в театр.
«Мастерство Н. Комиссаровой всегда обладает духовностью. Пластично и музыкально не только ее тело, но и душа. Предельна самоотдача ее физических и душевных сил на спектакле. Она играет на пределе распахнутости души, обнаженности эмоций. Балансируя на острие, с которого так легко сверзнуться в наигрыш или бездумный технический формализм. С Н. Комиссаровой этого не случается, потому что от роли к роли богатеет еще одно актерское качество Н. Комиссаровой — ее умение в спектакле любого жанра выявлять философию роли.
Сегодня мы можем с радостью сказать, что талантливая Н. Комиссарова стала мастером и не научилась при этом экономить себя».
Трудно было поверить, что все это было написано Гердом, но под статьей стояла его фамилия.
— Все началось с «Любови Яровой», — сказал Голованов. — У Нади было иное понимание образа Яровой, нежели у Герда. Она пыталась его переубедить. Куда уж там! Спектакль не получился. Каждый из них считал, что по вине другого. Герд не мог простить Надю. Как же?! Первая постановка в театре практически провалилась. За его плечами была четырнадцатилетняя работа в других московских театрах. Он мнил себя корифеем. Вдруг какая-то Комиссарова подпортила ему режиссерскую репутацию. Они ненавидели друг друга, как два заклятых врага.