Но ни одна не могла сравниться с той, чью руку я поцеловал на лугу возле церкви. Тогда, окруженная десятками грубоватых простонародных красоток, одетая в пуританское платье, она не возбудила чрезмерного любопытства, а с тех пор ее не видел никто, кроме Ролфа, Спэрроу, моих слуг и меня. Потом, когда все вокруг кричали: «Испанцы! Испанцы!», мужчинам было не до женской красоты, поэтому до самого последнего момента она оставалась незамеченной. Но теперь все изменилось. Губернатор перевел свой взгляд туда, куда указывали наглые глаза фаворита, и застыл в немом изумлении. Окружавшие его дворяне вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть мистрис Перси, поднимали брови, перешептывались; чернь за их спинами делала то же самое, только куда откровеннее.
— И как вы думаете, сэр губернатор, — продолжал между тем фаворит, — куда подевался этот бриллиант, не пожелавший сиять при дворе? Бриллиант, который пренебрег волей короля и отказался принадлежать тому, кому он был подарен?
— Я человек простой, милорд, — отвечал губернатор, — а потому прошу вас выразиться попроще.
Лорд Карнэл обвел взглядом затаивших дыхание зрителей и рассмеялся.
— Будь по-вашему, — согласился он. — Итак, сэр, позвольте осведомиться: кто эта леди?
— Она прибыла в колонию две недели назад, — ответил губернатор. — Она одна из тех бедных девушек, которых набрал в Англии наш казначей, сэр Эдвин Сэндз.
— Бедная девушка, с которой я недавно танцевал на балу при дворе, — сказал фаворит. — Притом этой чести я дождался лишь после того, как с нею станцевал наследник престола.
Круглые глаза губернатора округлились еще больше. Стоящий за ним на цыпочках молодой Хэймор тихо присвистнул.
— В таком небольшом поселении, как ваше, — вещал милорд Карнэл, — вы наверняка хорошо знаете друг друга. Здесь никому не удастся носить маску и выдавать себя за другого. Здесь нельзя ничего скрыть. Однако у всех нас есть не только настоящее, но и прошлое. Так вот...
Я перебил его:
— В Виргинии, милорд, мы живем настоящим. И в настоящее время мне не нравится цвет вашего плаща.
Он вперился в меня, сдвинув свои густые черные брови.
— Не вы его выбирали, сэр, — проговорил он надменно, — и не вам его носить.
— Темляк на вашей шпаге тоже безобразен донельзя, — продолжал я. — И мне не по душе такие новехонькие, усыпанные драгоценными камешками ножны. Мои, как видите, довольно потерты.
— Вижу, — сухо произнес он.
— А еще мне не нравится форма фестонов и дырочек, украшающих ваш камзол, — заключил я. — Я мог бы привести их в большее соответствие с моим вкусом. — И я коснулся дорогого бархата его одеяния кончиком своей рапиры.
Толпа зашумела. Губернатор бросился вперед и закричал:
— Капитан Перси, опомнитесь! Вы в своем уме?!
— В своем, — отвечал я, — просто мне не нравится французская мода, а также те англичане, которые ей следуют. По-моему, у них не все чисто с происхождением.
Удар попал в цель. Ни для кого не была секретом история женитьбы покойного отца лорда Карнэла на горничной супруги французского посла.
В толпе раздались восхищенные возгласы. Карнэл выхватил свою шпагу, рука его тряслась. Мой клинок также был обнажен, но упирался острием в землю.
— Ты мне за это заплатишь, — выдавил из себя фаворит и вдруг безо всякого предупреждения сделал резкий выпад. Не будь он так ослеплен яростью, я был бы убит и длинный счет обид, которые нам предстояло нанести друг другу, оборвался бы в самом начале. Но я отклонился — и в следующее мгновение выбил шпагу из его руки. Она, крутясь, взлетела в воздух и шлепнулась к ногам губернатора.
— Вы можете ее поднять, милорд, — заметил я. — Видно, рука у вас так же крепка, как и устои вашей чести.
Карнэл глядел на меня с лютой ненавистью, в уголках его губ пузырилась пена. Теперь между нами стояли люди: губернатор, Фрэнсис Уэст[54], мастер Пори, Хэймор, Уинн, а вокруг гудела взбудораженная толпа. Мой отвлекающий маневр удался на славу: всеобщее внимание больше не было приковано к мистрис Перси. Уэст схватил меня за руку и зашептал:
— Какая муха вас укусила, Рэйф Перси? Ведь если вы тронете хоть один волос на его голове, вы погибли!
Не слушая примирительных увещаний губернатора, фаворит нетерпеливо стряхнул с себя его руку.
— Вы будете со мною драться, сэр? — выкрикнул он срывающимся голосом. — Я вас вызываю!
— Но вы же знаете, милорд, теперь я могу не принять ваш вызов, — ответил я.
Он топнул ногой, вне себя от ярости и стыда. Нет, это не был стыд за тот бесчестный, предательский выпад; ему было стыдно из-за того, что его шпага валялась на земле, из-за того, что он мог прочесть в глазах стоящих рядом с ним мужчин (хотя они старались скрыть свои чувства), и из-за откровенного презрения, написанного на том единственном лице, которое что-то для него значило. Затем, явив ту волю, которой он только что хвастал, он овладел собой.
Его побагровевшее лицо вновь обрело свой обычный цвет, тело перестало дрожать, а губы растянулись в принужденной улыбке. В довершение всего он легко разыграл роль этакого прямого и честного солдата, который по чистой случайности впал в заблуждение.
— Ваше виргинское солнце совсем меня ослепило, сэр, — сказал он самым искренним тоном. — Честное слово, мне показалось, что вы уже встали в оборонительную позицию. Прошу вас извинить мою ошибку.
Я поклонился:
— Всегда к вашим услугам, милорд. Я живу в доме здешнего пастора, и посланцу вашей милости не составит труда меня найти. Сейчас мы как раз направляемся туда, поскольку нынче утром жена моя проехала много миль и очень устала. Засим, милорд, позвольте пожелать нам всего наилучшего.
Я еще раз поклонился ему, затем губернатору и подал руку мистрис Перси. Толпа расступилась, и мы прошли сквозь нее до самого конца плаца. Здесь, возле западного бастиона, был пригорок; мы взошли на него и, прежде чем спуститься к переулку, ведущему к дому пастора, остановились и, повинуясь некоему единому чувству, обернулись назад. Жизнь подобна одному из бесконечных итальянских коридоров, искусно расписанных фресками, а человек — это идущий по такому коридору странник. Едва он отрывает взгляд от одной картины, как вместо нее тотчас же возникает следующая. Потом одни затуманиваются в его памяти, других он не помнит вовсе, но есть и такие, что стоит лишь закрыть глаза, и он снова видит их как наяву, до мельчайшей черточки, до малейшего оттенка. Я закрываю глаза — и вижу яркий солнечный свет, синеву небес, блеск реки. На давным-давно сгинувших кораблях вновь белеют паруса, и «Санта Тереса», потопленная два года спустя алжирскими корсарами, вечно стоит на якоре там, на Джеймсе. На ее шкафуте и вантах[55] множество матросов, на корме — капитан с помощниками, над ними развевается английский флаг. Я вижу расстилающийся под нами луг и чуть поодаль — толпу. Все лица подняты, все взоры обращены к нам. Сановники колонии растерянно застыли вокруг человека в черно-алом наряде; одной рукой он вытирает рот, другой сжимает шпагу, подобранную с земли, но так и не вложенную в ножны. И еще я вижу нас двоих на зеленом пригорке: себя и женщину, которая вышла за меня замуж. Она стоит совсем близко, держит меня за руку, но я знаю: она так далека от меня, что нас объединяет только общий враг.
Мы повернулись и сошли но косогору к заросшей травой улочке и опустевшим домам. Когда толпа на берегу уже не могла нас видеть, она отпустила мою руку и перешла на другую сторону переулка. Так, в молчании, медленным шагом мы дошли до дома пастора.
Глава IX
В которой двое пьют из одного кубка
В дверях нас поджидал мастер Джереми Спэрроу, успевший уже освободиться от своих помятых доспехов. Он радушно улыбался и держал в руках букет.