– Здорово, Вань. – Храмцов протянул ему руку. – Отслужил?
Иван, не ответив, прошел мимо.
Про Дусю ему сказали еще по приезде, а неладное Иван почувствовал в армии, когда на второй год перестала она отвечать на его письма.
– Знаешь, сынок, – говорила Ивану мать, – вертелся около нее Храмцов долго, но Дуся держалась, хотя и не отталкивала его. А Храмцов хитрый: подарочки, разговоры и обещания всякие, тут машину купил, дом новый поднял, и не устояла она перед соблазном…
Иван все же поймал тогда Дусю в темноте, после дойки, схватил, прикрывая рот. Обмякла она, на шею кинулась, целовать начала…
Вспомнилась ему и жаркая изба Деминых. На лавках, у стенок, ребята и девчата. Идет игра в фантики. Хитрый Паша наказывает Дусю за ошибку в игре.
– Ваньку Тулупа целуй! – кричит он. – Ваньку!
Ивану дух захватывает. Он замирает, видит Дусины глаза, широкие, открытые, и молневой ожег ее твердых и горячих губ. У него даже в голове зазвенело, прокатилась по всему телу тугая волна дрожи.
– Вот это приложилась! – выкрикнул кто-то. – Тулуп даже загорелся до ушей.
– Гляди, кабы он потом не свернулся, как лист лопуха на солнце…
По правилам игры, назначенный поцелуй мог быть и в щеку, а Дуся сыграла на этом. И стыдно было Ивану до перехвата горла, и медово-сладко в груди…
«Один раз шагнул ни туда, куда надо, – торопя лошадь, жег мысли Иван, – и теперь до конца дней буду играться в воспоминания. Увести ее надо было тогда, сразу, как пришел из армии, плюнуть на обиду и всякие разговоры…»
Кони фыркали и теснились, обходя разводья подмерзших луж. Иван отчетливо слышал, как тоненько звенел и лопался лед в ямках, как дружно стучали копыта на проплешинах луга, и торопил табун. Он гнал их туда, где на приозерных пашнях остались одонки овсяных скирд, к самой Лушкиной гриве.
Грива эта, с редкими вековыми березами, дикой вишней и малиной была любимым местом камышинцев. Никогда не паханная, не топтаная скотом, она имела обширные покосы, ягодные и грибные места, ковровые поляны ярких цветов… Сжатое с трех сторон озером, грива по окаему постоянно выбиралась утками и всякой луговой живностью для гнездования. С накатом лета и почти до августа наполнялась она боем перепелов, трескотней коростелей, свистом погонышей, что осветляло души камышинцев, волей или неволей слушавших эту гармонию природы. Не раз из-за Лушкиной гривы разгорался сыр-бор: находились умники – предлагали распахать ее и засеять пшеницей. Но деревня вставала против этих намерений и выигрывала. Даже районное начальство не решалось гнуть свое против дружного протеста сельчан. Только последний управляющий Дровенюк, под давлением партийного руководства, решился послать туда мощный трактор, да Андрей Кузин отказался ковырять плугом заветное место. Дело дошло до исполкома и райкома. После долгих споров и прикидок послали в область бумаги с просьбой отвести Лушкину гриву под совхозную зону отдыха. Документы ушли, да так и застряли где-то…
Иван отпустил своего коня и подошел к широкой протаявшей луже. Сквозь чистую снеговую воду видно было каждую былинку на ее дне, каждый листочек, и грустно стало Ивану, детство вспомнилось…
Брел он в охвате весеннего восторга, любуясь степным размахом и слушая торжество яркого дня. Над его головой кружил белобрюхий куличок-травник, тревожась о своем гнезде, и у Ивана, тогда Ванятки, в ушах звенело и от его тоненького теньканья и от шумов, долетающих с приозерья. Дальше и дальше манила его за собой беспокойная птица, и вдруг тревожный зов перекрыл все звуки:
– Вань-ша-а-а! Иди домой-ой!
Он оглянулся и увидел Андрейку Кузина, бегущего к разливу, и сразу понял: случилось что-то особенное, раз его и в лугах разыскали.
– Айда быстрее! Отец твой умирает!
В ушах тогда зашумело – Иван будто стукнулся затылком о землю, перед глазами пошли какие-то круги, и ослепительный свет майского дня будто пожелтел. Оглушенный и ничего не видящий, кроме застекленных бликами луж и блеклой травы под ногами, кинулся он прямиком в деревню.
Отец лежал на старой кровати. Легкое одеяло свисало цветным концом на пол.
Мать, сидя на табуретке, глядела безучастными глазами на стенку, а подле нее взъерошенным воробушком жался Митька. Один несмышленыш Володька бубнил что-то, играя в углу комнаты железками.