– Техникой сейчас все поразбили, – согласилась Дарья. – В деревне не продохнешь, как машина какая промчится. Раньше-то такой пыли не было и в бурю. Везде трава-мурава зеленела…
Сзади загромыхали колеса телеги – женщин догонял на ходке Дровенюк.
– Здорово, ягодники! – Он придержал лошадь. – Набрали хоть что-нибудь?
– Здравствуй, Петр Иванович. По полведерка есть. Зеленой еще много.
– Ясно. Подвезти?
– Дойдем. Ты лучше скажи нам, Петр Иванович, когда покос зачинать? Можем мы потихоньку косить себе или нет?
Дровенюк помотал головой:
– Начальство не разрешает. Пока общий покос не закончим – никакой личной косьбы.
– Когда закончат да разрешат, трава сочность потеряет – литовкой не возьмешь, – наседала на управляющего Аксинья. – Да и косить придется по лесным закоулочкам – луга-то все тракторами выметут.
Дровенюк не нашелся что ответить на столь неоспоримый факт, и, хватаясь за вожжи, кинул через плечо:
– Погодим – увидим! – Хлестанув жеребца поводьями и взметнув пыль в лица женщинам, он лихо покатил дальше.
– Нам, подруга, высокого начальства бояться нечего, – хорохорилась Аксинья, – оно далеко. Начнем потихоньку да помаленьку по тальниковым лужайкам добрую траву сшибать.
Дарья всю жизнь воздерживалась перечить начальству. Покорность руководству, пожалуй, передалась ей с молоком матери, тянувшей колхозную лямку еще в послевоенное время, и потому она предостерегла Аксинью:
– Заловят, позора не оберемся.
– Заловят – не заловят, что гадать. У тебя вон сыновья есть – помогут, если что, с покосом, а нам с дедом выхода нет. Сама знаешь, сколько надо копен поставить, чтобы прокормить корову до весны. Надо будет не меньше месяца упираться, это, посчитай, с их запретами, на сентябрь вылезет, трава станет, что та солома, и огородная уборка подопрет под зад. Неужели и нас, старух, накажут за какую-то траву?..
– Кто когда смотрел на возраст. Деду вон Стебехову почти девяносто было, а уронил он на пол портрет Сталина в сельсовете, задев нечаянно плечом да и выругался матерно. На другой же день его забрали – и ни слуху ни духу.
– Так это когда было. Теперь-то, поди, не будет такого.
– А ты телевизор посматривай. В Москве вон нелады в руководстве. А к чему их раздоры приведут – неизвестно.
– Нам-то зачем в ту высоту лезть? Пусть умные головы разбираются. Наша забота – покос.
– Это ты права – незачем.
– Ну вот. И давай рискнем. Трава-то от природы – не совхозная.
Дарья всегда сочувствовала подруге в ее жизненных неувязках и не смогла настоять на своих предостережениях:
– Ладно. Так и быть – составлю тебе компанию…
Стояла та тишина, которая может быть только летом. Зоревая часть неба светилась, посылая рассеянный свет на землю, а горизонт на западе еще густо темнел. В низинах и над озером висел легкий туман, до половины заслоняя лесную бахрому вдоль окоема. А деревенские дома и вовсе тонули в мутной серости.
Таясь и торопясь, женщины огородами вышли за околицу и пошагали к ближнему лесу.
– Аж вспотела, – тихо выдохнула Аксинья, – так и чудилось, что догоняет нас кто-то.
– Ты хоть квасу взяла? – оглянувшись в который раз, спросила Дарья.
– Да вот битончик.
– А я уж думала без питья остались – свой-то я у тебя, на лавке, забыла.
– Хватит моего. Шибко сейчас не раскосишься. Поясница у меня совсем не дюжит и руки сводит…
В рощах еще держались редкие сумерки, и ветерок к рассвету стал напористее, заиграл листьями. Но кусты ивняка стояли плотно, тихие и прохладные. Разнотравье густо опоясало их, пестрея отсветами зеленых оттенков.
– Сено здесь будет духовитое, как чай, – тихо произнесла Дарья, то ли вспоминая что-то, то ли просто опасаясь говорить громко среди чуткой тишины.
– Наломаемся с тобой, поди, зря? – оглядывая поникшую траву на прогонистой поляне, предположила Аксинья. – Дровенюк узнает – загробастает все в совхозные скирды.
– А я тебе что говорила, – продолжала притаивать голос Дарья. – Так ты хорохорилась, а теперь оглядываешься.
– Впустую-то не хочется литовкой махать.
– Неужели у него совести хватит? – определяя под куст немудреную еду, прихваченную на день, засомневалась Дарья. – Скидку он нам должен какую-то делать? Я одинокая пенсионерка, а у тебя муж-инвалид.
– Где она сейчас у людей совесть? Тем более у Дровенюка – один в трех лицах: и управляющий, и парторг, и профсоюзный руководитель. Рулит всем, вот и держится за эти вожжи сильнее, чем в той лошадиной упряжке. Боится приказы нарушать. А кто его проверять будет…
Они поточили литовки и перекрестились.