Я одеваюсь, чтобы уйти и больше не вернуться, и женщина совершенно четко себе представляет, что я уйду и не вернусь. И ничего поделать с этим нельзя, и лучше бы ей сказать: «Ладно, беги, ищи следующую, да и мне пора». Нет. Она все равно спрашивает: «Ты мне сегодня позвонишь?» Ну, какого черта я ей должен звонить? Зачем? Чтобы снова слушать «Укуси меня вот здесь! Укуси еще!»? Я не сибарит, вопреки собственному удовольствию могу, конечно, пару раз зубами клацнуть, но делать это каждую ночь – увольте. А если она привыкла быть искусанной каждую ночь, то какой может быть звонок сегодня вечером? И я напоминаю так, уже без ночного пыла: «Ну, мы же договорились идти в «Сахар»?» И добавляю: «Милая». И одно это уже вносит совершенно ясное понимание, что я не позвоню и ни в какой «Сахар» мы не пойдем. Но так положено. Этим она находит себе объяснение, почему спит с кем попало, то есть возлагает на меня свою ответственность побыть некоторое время распутной бабенкой, а я взамен де-юре как бы не имею возможности считать ее таковой, ибо она просила позвонить для продолжения общения навеки, я обещал, а не позвонил. То есть это не она развратна и непостоянна, а я. За такой логикой мне только и остается поступить по-мужски: сказать себе, что легкомысленна она и порочна. А какие серьезные отношения могут быть с такой женщиной? То есть если короче, то она предоставляет мне шанс стать скотиной во имя ее ухода от ответственности за спанье с кем попало, и я снимаю с нее бремя моральных переживаний: ушла-де скотина – оно и к лучшему.
И ведь самое главное, что все это известно изначально, с самой первой секунды. С первого проникновения аромата ее духов в твои ноздри и твоего «здравствуйте» в ее уши. Собственно, еще и запах духов толком не донесся, а только ты встаешь в вагоне рядом с женщиной, и слова еще друг другу не сказали, не тронулись рукавами ни единожды, а уже оба знаете, что любить друг друга будете, не пройдут и сутки. Как в последний раз – от всей души и дотла. И что вы думаете? Никто не ошибся. Так и вышло: и – дотла, и – от всей души, и – в последний раз. Есть во всех нас что-то от видящих будущее.
Но вот этой, стоя и в семь утра читающей Артюра Рембо, нужно непременно что-то умное сказать. На «мы раньше не встречались?» таких не берут. На «мы раньше не встречались?» они отвечают «мы раньше нигде не встречались» – и с хладнокровием наемного убийцы дочитывают катрен.
Внесли меня фаны и тут же успокоились. Выбросив руку в нацистском приветствии, зацепился я за поручень и добрался до чтицы. Сразу так потянуло романтично. То ли «Жо Дэ», то ли «Каприз». Окутало. Понесло. Встал рядом, попытался заглянуть в текст.
Так и есть – французский. Так и есть – стихи. Как-то сразу стало тревожно. Я и стихи – сочетание в принципе малоубедительное, а я и стихи на французском языке – это и вовсе что-то странное. Как Светлана Хоркина и Государственная дума. Успокаивает лишь то, что будет время как следует подготовиться.
– Жарища, – сказал я так, чтобы ей сразу понятно было, что это я именно ей сообщил, а не бабушке, что сидит подо мной и смотрит как сова.
Она оторвала взгляд от французской поэзии и посмотрела на меня, как смотрят педиатры на вошедшего к ним на прием взрослого мужчину. И зачиталась с еще большим интересом.
– А вы знаете, – заговорил я, – минувшая зима была самой холодной за последние пятьдесят лет. А наступившее лето обещает быть самым жарким за последние семьдесят. Хотите пепси?
– Хочу.
Голос мне понравился.
Протиснувшись, я дотянулся до кнопки под табличкой «Связь с машинистом».
– Две баночки пепси во второй вагон, пожалуйста! – так кричат в шахту после взрыва, чтобы выяснить, остались ли живые.
Зеленые глаза потухли. Разочаровал. Зато я рассмешил стоящего у дверей бомжа. И чем громче он хохотал, тем грустнее становилось лицо чтицы. Моя информированность синоптика была для нее интереснее статуса придурка. Глупая шутка, согласен. Это могли бы подтвердить и десяток свидетелей вокруг нас.
«Станция «Сокол», – и колеса застучали реже, увеличивая давление в вагоне. Я прижался к будущей партнерше так, чтобы и по-хамски не выглядело, и было ясно, что удержаться мог, но не захотел. Коснулся.