Я сочувственно кивнул.
– Ну а что тебе остается? Опять преступная стезя?
Он яростно покачал головой, разметав шлейфы слез, потом вдруг надул щеки и содрогнулся, выпучив глаза. О да, мне ли не знать, что резкие движения головой с похмелья вызывают тошноту.
К счастью, Олник справился, и уже через мгновение пришел в себя:
– Нет, как можно? Я же дал зарок!.. Но деньги… кровь этого жестокого мира! Я сойду в шахту, эркешш махандарр! Я сгину там, но не брошу сирот!
Он шустро вскочил на колени и простер к эльфийке руки.
– Пока мы еще здесь, можно, милая госпожа, я спою в честь вашей красоты? У меня отменный бас-тенор, он усладит ваши… уши:
Замечу между строк, что бас-тенор у него и правда был неплохой. Во всяком случае, за исполнение мне краснеть не пришлось.
Потом – верите или нет – он заплакал и согнулся пополам: впрочем, это был, кажется, незапланированный поклон – Олника, я уверен, здорово тошнило.
Я посмотрел на девушку, прикинувшись агнцем. Ее взгляд уткнулся в гнома, словно тот был… ну не знаю, диковинной зверушкой, выставленной в балагане. Обычно эльфы тщательно скрывают свои эмоции, эта же девушка… В общем, на ее лице было то самое живое любопытство, что свойственно по большей части людям (ну и гномам, конечно, тоже).
Олник воспринял ее взгляд, как знак одобрения собственных потуг.
Кряхтя, он приподнялся и подскочил к шкафчику с прозрачной витриной, где стояли его наградные кубки – пять штук, все из серебра. Их мы думали вынести сегодня утром по-тихому, как последний резерв…
Щелкнули дверцы, Олник сграбастал кубки и прижал к груди.
– Вот, взгляните, милая эльфийка! Это мои награды! Знали бы вы, за какие заслуги они мне достались на фестивале гномской культуры и сочувствия Бургх дер Гозанштадт![3] Вот этот – за опекунство над домом ветеранов! Этот – за взносы в фонд морального сочувствия! А вот этот…
Гравированные надписи на кубках были исполнены на гномском пятисложном футарке, и я сомневался, что эльфийка сможет их прочесть. Кубок за опекунство был присужден Олнику за победу в скоростном пожирании пирожков, а "моральное сочувствие" он получил на конкурсе "Сострой-ка рожу пострашнее!". Добавлю, что мой напарник весьма гордился этими призами.
Он продолжал трещать, атакуя острые уши эльфики разваристой лапшой. Я испугался, как бы в припадке красноречия он не затянул йодль – вот этого, я думаю, эльфийка бы нам ни за что не простила.
– И вот я прошу самую малость, миледи, если мне будет дозволено взять хотя бы три кубка…
– ПОШЛИ ВОН ОБА!
Вот тут я даже присел, а Олник с перепуга выпустил кубки. По-настоящему разгневанная эльфийка – то еще зрелище. Глаза у нее, как бы это сказать, загорелись, а с растопыренных пальцев готовы были сорваться молнии. Ну, то есть мне так показалось – у страха глаза велики, даже если это страх и глаза варвара.
Олник отступил на шаг и быстро отвесил девице поклон. Проигрывать надо с достоинством, да еще постараться, чтобы достоинство не пострадало.
– Тогда мы тихонько пойдем, прекрасная леди, – изрек он, расшаркиваясь. – Не думайте о нас плохо.
Она презрительно фыркнула.
Олник подумал и родил сентенцию, от которой я чуть не схватился за голову:
– Это не мы, это жизнь такая тяжелая.
Я чуть не отвесил ему пинка.
– Вон отсюда. И вы не возьмете ни крошки.
Она уже говорила спокойно, однако в голосе сквозила сталь. Я кивнул, Олник кивнул тоже. Она отодвинулась от двери, освобождая выход, и только сейчас заметила, что за срам на ней нарисован. Клянусь вам, ее ухо само пробилось сквозь локоны! Острый кончик воспламенился, ну просто как свеча.
– Это он сделал! – заявили мы с Олником хором, показывая друг на друга.
Эльфийка молча спрятала ухо, откинув пряди со лба. Лоб у нее был высокий и… Гритт, ну сколько можно? Я снова поймал себя на том, что просто любуюсь девушкой.
– Убирайтесь.
– Миледи, вы разрешите мне хотя бы обуться?
Она окинула меня взглядом – снизу вверх. Лицо ее выразило презрение и жалость. На миг она заглянула мне в глаза, потом сделала неопределенный жест рукой, который я истолковал как согласие.
Смущаясь, я одернул штанины:
– Это чернила. Я вчера не свел дебет с кредитом и немного вспылил. А мои ботинки… Они пропали… загадочно.
После чего я присел и открыл обувное отделение платяного шкафа. Рылся я там долго, выгреб паука, горсть пыли и кожаные шлепанцы – они, я это хорошо помню, от прежнего хозяина остались. Попутно я успел заглянуть в сам шкаф – топора там не было. Да собственно, я и не надеялся его там найти – никогда и ни за что, даже в самом глубоком опьянении, я бы не сунул топор в платяной шкаф. И никогда не похоронил бы его под грудами мусора. Значит, топор был где-то в другом месте, вне конторы. И это было хорошо – поскольку формально он принадлежал эльфийке. Иначе говоря, у меня оставался шанс заполучить его обратно.
Я выпрямился и, сгорая от стыда, сунул ноги в проклятые тапки. Они были на два размера меньше, чем надо, и расписаны цветной абстракцией.
– Кхм-м…
– Подлецу все к лицу, – заметил Олник, приоткрыв дверь.
Не глядя на девушку, я выбрел в коридор.
– Прощайте, миледи, надеюсь на плавное течение ваших дел.
– А так же на хорошего мужа с плеткой, – добавил гном шепотом.
Она произнесла что-то на эльфийском мне в спину. Нечто певучее, с интонациями, которые заставили меня вздрогнуть.
Небо, почему я не знаю эльфийского? Почему этот проклятый гном его не знает?
Я не ответил, и мы пошли по коридору, скрипя половицами. Она осталась в комнате. На полпути к выходу мой напарник повернулся и изрек:
– Худая-то худая, но я уверен, второй размер груди у нее есть!
Хорошо, что он не сказал этого громко.
4
По лестнице мы спустились не спеша, главным образом потому, что нас кренило в стороны, как моряков, ступивших на землю после годичного плавания.
В холле был только привратник; он устроился за пыльной конторкой и смотрел на нас как… Глаза у него были неприятные, короче, а сам он напоминал расплывшуюся жабу, наряженную в балахон тусклой расцветки. Говорили, старый пень промышлял когда-то среди кроубских пиратов, но прямых доказательств тому не было, вот разве что одноглазый попугай, верный спутник, все время сидел на его левом плече, мерзкими ругательствами приветствуя каждого гостя. Что удивительно, всех, кто покидал "Благопристойный дом Элидора", попугай сопровождал длинным молчаливым взглядом, словно запоминая на будущее. Элидор, замечу, все еще владел третьим этажом своего дома, где были устроены комнаты свиданий. Он, кажется, даже ночевал за своей конторкой, во всяком случае, я еще не видел, чтобы конторка долго пустовала.
Когда мы подошли, старый кретин издал звук, похожий на голодную отрыжку.
– Изумительное утро, господа! – Он пододвинул книгу регистрации, раскрытую на середине, и любовно погладил шершавые листы. – Ох, я забыл, ваши росписи уже не нужны! – Грязно-белый попугай на его плече что-то крякнул.
Можно, я не буду озвучивать истоки нашей вражды?
– И тебе утро доброе, – буркнул Олник.
Подавив ругательство, я улыбнулся Элидору открыто и дружелюбно, как родному дядюшке, имеющему на банковском счету миллион.
– Прекрасный день для начала новой жизни! Элидор, могу я напоследок узнать… Вчера, э-э, ночью, или, скажем, поздним вечером, может статься, вы видели… Я выходил куда-нибудь?
Он воззрился на меня удивленно и кивнул.
– Не выходил, а выбегал, я уж решил, что ты прирезал своего приятеля и делаешь ноги!
Олник негодующе фыркнул.
3