— Ну вот и все! — Часто дыша и очень бледный, Грязнов выскочил из припаркованного на стоянке джипа, откуда координировал действия всех групп и машин.
У «БМВ» на земле стонали, рычали и извивались трое здоровяков, уже с наручниками на толстых запястьях. Автоматчик висел головой вниз из окна изрешеченной машины. Были ранены и другие. Двое или трое бойцов в доспехах стояли неподалеку от погибшего мотоциклиста, угрюмо глядя на то, что от него осталось.
Коренев, такой же бледный, как и Грязнов, подошел к нему с черной рацией в руке.
— Шакалы! Все-таки зацепило моего парня в «Волге».
— Крепко? — спросил Грязнов, убирая свою рацию во внутренний карман пиджака.
— Да не очень, всех дел на пару недель, а то и меньше.
— Ну что? — спросил Грязнов. — По-моему, отлично! Всегда бы так! Как там стрелок?
— Спеленали, как куколку! Но здоровый бычина! Еле обратали.
— Не ранен?
— Мои все приняли.
Грязнов инстинктивно взглянул на часы. От момента, когда черная «Волга» пересекла линию ворот, прошло меньше трех минут, но, как всегда, они казались огромными, будто какой-то силой растянутыми во времени.
Когда-то кто-то из учителей-наставников юного Саши Турецкого обронил фразу, что, мол, допрос задержанного по горячим следам сродни первой брачной ночи. И тут же добавил: если, конечно, не потерпишь фиаско. И этот каламбур накрепко засел в голове юного студента и всегда всплывал, когда впоследствии он оказывался в этом положении: два человека, сидящие друг против друга, между ними стол, на столе — лист бумаги, а тот, кому по роли в этой пьесе положено отвечать, еще в бешенстве схватки, погони, захвата, в шоке поражения, и именно этим хочет воспользоваться тот, кто ведет допрос.
Но теперь народу в комнате было много, и за столом, помимо Турецкого, сидел следователь Данилов, следователь Рыжков на отдельном стульчике устроился в углу, чуть в стороне, ближе к выходу, пристроились Грязнов и полковник Коренев.
А перед ними на ободранном железном табурете, намертво привинченном к бетонному полу, сидел бледный человек могучего телосложения, коротко постриженный, с правильными и даже благородными чертами лица, украшенного ссадинами и кровоподтеками после недавнего короткого боя у телестудии.
В ответ на все задаваемые вопросы он молчал и смотрел куда-то, то прямо в лоб, то повыше головы Турецкого, холодно-стальными глазами. На руках его, заложенных за спину, были наручники.
— Двадцать минут прошло, — сказал Турецкий, — и ни слова. Тактика не новая, но в вашем случае бесполезная. Еще раз повторяю вам: мы знаем многое, мы знаем гораздо больше, чем вы можете предположить. И если вы полагаете, что к молчанию вас обязывает некий... — Турецкий сделал паузу и на миг впился глазами в глаза допрашиваемого, — если вы считаете, что к молчанию вас обязывает ваш... долг, вы заблуждаетесь.
Нет, он не отреагировал, что называется, ни один мускул не дрогнул при этом слове.
— Ну, хорошо, — вступил в эту странную беседу Миша Данилов. — Если вы молчите, послушайте, что расскажу вам я. Вы уже достаточно давно в нашем поле зрения, а потому напомню вам ваше имя. Вы Нелюбин Павел Петрович, шестидесятого года рождения, уроженец Московской области, капитан запаса, в прошлом — спортсмен-разрядник по многим видам спорта, мастер спорта по дзюдо. Ну что? Продолжать? Или вы сами доскажете остальное?
Нелюбин отвернулся к окну, за которым была уже темная ночь.
— Я вот сижу и думаю, — сказал Турецкий, — что все-таки вынуждает вас молчать — это самое мнимое сознание долга, некая корпоративная честь, идея или просто страх? А ведь вы не трус. В прошлом вы блестящий офицер армейского спецназа. Вы прошли Афганистан, и в той жизни вас вроде бы не в чем было упрекнуть. Потом, после вывода наших войск из Афганистана, вы оказались в здешнем военном округе и продолжили службу. А потом была Чечня, где вы в январе девяносто пятого штурмовали Грозный, а после ранения были уволены в запас. Вы вернетесь сюда, поскольку деваться будет некуда, и окажетесь в тихой заводи, в должности простого ассистента кафедры физвоспитания здешнего университета, наставника и тренера в силовых единоборствах студентов и аспирантов. И надо думать, чувства вас будут распирать сильные... Но что происходит потом? И перед кем вы считаете себя в долгу? Кому вы, собственно говоря, присягнули, кому служите теперь и кому считаете нужным хранить верность?