— Да чего там говорить! — перебил Турецкий. — Умыли нас по-черному! А Корчагин, святоша наш, — заурядный гад, я это ему при случае в глаза скажу!
— Брось, Саша, — пытаясь угасить гнев, угрюмо откликнулся Грязнов. — И на Корчагина не «наезжай», не имеем мы права. Будто мы не знаем, что он за мужик. Вспомни хотя бы прежние дела и... укороти язык. На него небось такая махина «наехала», в такой угол загнали, о каком мы с тобой, может быть, и догадываться не смеем. Корчагину, слава богу, шестьдесят семь лет. И судейский стаж тридцать с гаком...
В это время на кухню вошла Ирина с черной трубкой телефона-«мобильника» в руке, протянула мужу, сказала одними губами:
— Меркулов...
— Подожди, Слава, — сказал Турецкий, — ко мне тут Костя по сотовому пробился. — И он прижал трубку «мобильника» ко второму уху, не выпуская красной трубки обычного телефона.
— Слушаю, Костя!
— Чую по голосу, ты уже в курсе дела...
— Да уж, порадовал денек, — тряхнул головой Турецкий.
— Ударчик, конечно, зубодробительный, — злобно сказал Меркулов. — И что за всем за этим стоит, понятно. Концы наружу, нитки торчат. Разумеется, как заместитель Генерального прокурора страны, я немедленно внесу протест в Верховный Суд, потребую вернуть дело на повторное рассмотрение в другом составе судей и потребую снова взять под стражу всех основных преступников.
— Замечательно! — отозвался Турецкий. — Мы — в восхищении! Ликуем и падаем. Лично я сказками про белого бычка сыт по горло. Нет уж, Костя. Ты мне, конечно, друг, но истина дороже...
— Попрошу выразиться яснее, — уже не прежним, дружеским, но начальственным голосом потребовал Меркулов. — О, какой, собственно, истине речь?
— Как сказал наш вождь и учитель товарищ Ленин, истина конкретна, — усмехнулся Турецкий. — Между прочим, тоже даровитый был юрист. И пожалуйста, не надо, Константин Дмитриевич, давить регалиями. Потому что утром в понедельник, еще до того, как ты отправишь в Верховный Суд свой протест, ты получишь прямо в руки мое заявление об уходе. Не первое, но теперь уже последнее, это точно.
— Значит... тебя тоже согнули, Турецкий? — помолчав, печально заключил в черной трубке Меркулов, а в красной у другого уха раздался тяжелый вздох начальника МУРа Грязнова, который мог слышать только Турецкого, но конечно же без труда понимал смысл каждого слова их разговора с заместителем генерального прокурора.
— Слышишь... Саша... Может... повременим? — неуверенно проговорил Грязнов. — Что ж сплеча-то рубить...
— Знаете что, вы, оба! — не в силах удерживать в узде разгулявшиеся нервы, закричал Турецкий в обе трубки. — Если вам нравится, чтобы вся эта шантрапа гоготала над вами в своих саунах — воля ваша! А вот я не боюсь смотреть правде в глаза. И как следователь исхожу из тех фактов, которыми располагаю. А факты мне говорят — онинас! Одолели по всей линии нашей обороны. Потому что если смогли скрутить и подмять самого Корчагина, значит, амба, мужики! Туши фонарь и нечего трепыхаться! Можно, конечно, расслабиться и получить удовольствие, но я тут пас!
В обеих трубках молчали.
— Ну все, выкричался? — наконец угрюмо спросил Меркулов. — А теперь послушай меня. И можешь мои слова транслировать Грязнову, который, как понимаю, висит на втором аппарате. Дело в том, что вы еще не знаете самого страшного. Через час с четвертью после оглашения приговора Корчагину стало плохо в совещательной комнате. Вызвали реанимацию, тяжелейший инфаркт... увезли в Боткинскую. Но... не довезли.
— Да ты... что?!. — прошептал Турецкий.
— То, что слышал, — подтвердил Меркулов. — Корчагина нет.
— Чего там еще стряслось? — забеспокоился Грязнов. — Ты чего замолчал, Саша?
— Беда, Слава... — сразу севшим, утратившим силу голосом, испытывая невыносимый стыд и сожаление из-за всего только что сказанного им, с трудом выговорил Турецкий. — Где-то через час после оглашения приговора Илья Петрович... скончался.
— Да ты что!.. — точно так же, как сам Турецкий, ошеломленно воскликнул Грязное.
— Так что... давайте помолчим... — вздохнул Меркулов.
— Помолчим... — как эхо, отозвался Турецкий.
И они замолчали.
А когда минута молчания кончилась, Турецкий заговорил первым. И сказал:
— Мир праху его... Конечно, я виноват... виноват, мужики... Не стоило мне так о нем... Но... для меня это еще один, последний аргумент. В общем, я действительно ухожу. Не могу больше. А после того что с Корчагиным — тем более не желаю. Считайте меня кем хотите — ваше право. Но я не хочу быть ни клоуном, ни ханжой.