— Да мне бы то встретиться с толковым сыщиком!
— А дальше что?
— Дальше видно будет.
— Не знаю, не знаю! — Олег явно был в затруднении. — Во-первых, навряд ли кто из наших ребят захочет с тобой говорить по этому делу.
— Как это — если захочет? Ведь — убийство!
— Кто ты Орлинкову — сват, брат? Никто, верно? Вот если сама вдова обратится…
Валентин ткнул Олега пальцем в грудь.
— Ты можешь ее познакомить с опытным и порядочным сыщиком? Просто познакомить! А после исчезнуть.
— Она и без меня может с ним познакомиться, — сказал Олег. — Так, пожалуй, даже лучше будет. Пускай подойдет завтра к десяти утра, как раз закончится оперативка, и спросит Филиппа Лазутина.
— Он опытный? — спросил Валентин.
— И порядочный. Старший опер в группе по раскрытию тяжких преступлений против личности, — Олег подумал и затем добавил: — Только вряд ли Филипп возьмет на себя это дело.
— Почему?
— А на нем уже висит один «глухарь», из-за которого его трясут на каждой оперативке.
— Что за «глухарь»? — спросил Валентин.
— Безнадежное дело, по которому нет ни фигурантов, ни улик.
— А кто такие фигуранты?
— Ну, подозреваемые, скажем.
— Понятно, — усмехнулся Валентин.
11. Филипп Лазутин
Примерно таким Ида и представляла его себе: худощавым, смуглолицым, с легкой сединой на висках. Он указал ей на стул и попросил «минуточку» обождать, а сам продолжал убеждать кого-то по телефону:
— Да не было им резона закапывать труп! Куда проще было бросить его в пруд…
В небольшом кабинете, вся обстановка которого состояла из трех письменных столов, трех сейфов, столика с допотопной пишущей машинкой и компьютера, помимо Филиппа находилось еще двое «своих», один допрашивал, не особо стесняясь в выражениях, сидевшего напротив него чернявого мальца, а другой… играл с компьютером в карты.
Филипп повесил трубку и обратил взор на Иду:
— Что случилось?
— Вы можете меня внимательно выслушать? — спросила Ида, вглядываясь в его твердое, будто кованое лицо и не находя его приятным.
— Сначала в двух словах: о чем речь?
— Об убийстве Андрея Никитича Орлинкова.
— Но ведь никакого дела об убийстве, по-моему, не возбуждалось?
— Значит, надо возбудить. Орлинков не самоубийца. Я считаю, что его застрелили.
— Вот как? Но убийства расследуются прокуратурой, — сказал Филипп. — Туда вам и надо обращаться.
— Я уже обращалась, — сказала Ида и снова спросила: — Все-таки вы можете меня выслушать?
— Ну пожалуйста, только покороче, у меня мало времени.
Ида рассказала, как они с Валентином пришли к выводу о том, что Андрей Орлинков был убит, как она ходила к следователю прокуратуры с заявлением и как тот убеждал ее забрать заявление назад, как стращал возможными неприятностями для нее и Валентина.
Филипп слушал, поигрывая карандашом, и, казалось, только карандаш его в эти минуты и занимал.
— Чего вы хотите от нас? — спросил он.
Ида сердито прихмурила брови:
— Не знаю, что вы можете! Ну, хоть посоветуйте, как мне следует поступить.
— Боюсь, что и этого не смогу, — сказал Филипп, пристально глядя ей в глаза. — Не имею права, поскольку делом этим не занимался и даже не видел его.
— Это все?
— Все. Впрочем, на всякий случай оставьте мне свой телефон.
— Домашний или служебный?
— Оба.
Ида передернула плечами:
— Пожалуйста! Только зачем?
— На всякий случай, — повторил Филипп.
После этого ей ничего больше не оставалось, как только попрощаться и уйти.
Еще несколько минут после ее ухода Филипп продолжал катать в ладонях карандаш, с задумчивым видом чуть слышно высвистывая песенку о том, что важней всего погода в доме. Затем скосил глаза на компьютер и распорядился:
— Витя, кончай игру, минут через десять поедем. Иди готовь машину.
— Щас, — кивнул игрок, не отрывая глаз от экрана.
— Давай-давай! — поторопил его Филипп, поднимаясь из-за стола.
12. Жертвы киднэппинга
— …Да вы поймите: у мальчика сильнейшая психическая травма! Каждая минута промедления может оказаться для него по-сле-едней, и нам с вами надо думать о том, что можно предпринять уже сегодня. Уже се-го-одня!..
Перед оперуполномоченным уголовного розыска Олегом Мироновым сидела худощавая русоволосая женщина лет тридцати пяти с блеклым лицом мученицы. Серые запавшие глаза посверкивали сухо и жестко, а слегка тронутые помадой припухлые губы то и дело конвульсивно кривились. Говорила она хорошо поставленным учительским голосом, который в иные моменты наливался особенной силой и звучал с тугим певучим надрывом.