– Нет.
Его не найдут. Он исчез – его больше нет. Я знаю это не головой, я знаю это внутренностями, чертовыми кишками знаю, что его больше нет.
Я знаю, где он был в последние минуты жизни. Я знаю, что он чувствовал. Я знаю, черт возьми, что с ним стало. Откуда я знаю?
– Нет, нет!
– А если да? – Тот улыбается.
Хватаю его за лицо, за улыбку, за зубы и швыряю – о землю, о дерево, об ограду, он ломает ограду, я ломаю ограду, на костяшках кровь, красные зубы, красная улыбка Тота, красные глаза, красное закатное небо, от неба отражается красное море – там, где был луг, в снегу, мертвенно бледный с черными прогалинами, луг – там теперь море, красное море, шумит, бьет, к чертям бьет тело Тота о камни.
Тот разбился. А я остался.
Я.
Кто я?
Не знаю, сколько так просидел. Стало серо вокруг. Море перестало биться и затихло. Сердце тоже перестало биться. Давно перестало – одиннадцать лет назад.
Осторожно отодвинул цветы. Табличка.
«В пустую могилу королева кости положила и присыпала землей».
– Отгадай загадку, – говорю себе.
«Костя Королев. 28/02/2000–2/03/2008», – надпись на табличке.
«В пустую могилу Королёва Кости… положила… присыпала землей».
Убираю табличку – это легко, она слабо закреплена, вбита в рыхлую землю. Копаю. Прямо руками. Земля крошится. Снимаю сантиметр за сантиметром. Пока не натыкаюсь пальцами на что-то.
Тетрадь. Страницы пострадали от сырости, посерели от тьмы, в которой пришлось лежать… сколько? Год? Месяц? Неделю? Не знаю. Я ничего не знаю. И что внутри, что записано ровным крупным почерком – не знаю! Я этого не знаю, черт возьми! Я не открываю тетрадь. И никогда не открою. Перед глазами мутно. Расплывается. Голова разрывается от ответов на мои вопросы. Не хочу их слышать. Не хочу знать.
Кладу табличку на место – под старой елью, кладу, как было, аккуратно, возвращаю увядшие гвоздики, лепесток к лепестку, скрючиваюсь рядом, как еще один высохший изнутри цветок, я застыну здесь, замру, меня никто – ушел и не вернулся – не найдет никогда, усну с тетрадью в руке, так и не открыв, и ее клетчатые листы скукожатся тоже, вместе со мной, все мы – я и клетчатые листы – превратимся в никому больше не нужные белые лепестки, нас унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало, нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом смешаемся с грязью, ведь грязь – это высохший труп большого сборного человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…
– Витя! – далекий окрик. Вижу черные расплывающиеся силуэты, бегущие, машущие руками и ногами, чтобы бежать, чтобы двигаться – зачем? – ко мне.
– Знала, что найдем тебя здесь, – она резко садится рядом, но не обнимает, понимает, что не надо, по моему лицу понимает. – Нашел тетрадь?.. Открывал?
– Нет. Я не знаю что там, – уверяю ее, а сам уже знаю что там. Помню.
Она хочет вытянуть тетрадь у меня из рук, но я вцепился, она хочет отобрать, наверное, чтобы оградить меня, чтобы спасти. Глаза полны жалости. Большие карие глаза совсем рядом. В них слезы.
– Мама, оставь его. Пусть им займется специалист.
– Я убил Тота.
– Что?
– Сбросил его со скалы. Тот разбился, а я остался.
– Что?
Она уже у ограды. Смотрит вниз. Перебитым на ветру голосом произносит:
– Там никого нет.
– Его размозжило о скалы. Они красные от крови. Белые скалы в кровавых пятнах, как вырванные больные зубы.
– Там никого нет, – тихо повторяет она и смотрит большими глазами.
– Мама, у него глюки. Пусть им займется специалист.
– Уйдите, – говорю и отворачиваюсь. Ближе подтягиваю к себе колени. Вижу кусок моря за деревьями. Оно совсем синее, значит, небо тоже. Неба не вижу. Пусть уйдут, пусть оставят меня, пусть не стоят надо мной, пусть не обсуждают меня и не советуют специалистам заняться мной. Пусть они, черт возьми, просто уйдут!
– Вика, Анна Ивановна, вы идите, – говорит она. – Дома подождите нас.
– Одна справитесь? – спрашивает Анна Ивановна.
Но она уже не слушает, не отвечает. Присела рядом и обняла меня за плечи. Тоже повернулась к морю.
– Я люблю осень, стихи и море.
– А я только музыку. Хочу играть на пианино. Просто играть.
Она молчит в ответ.
Я знаю, у нас дома нет пианино.
– Мы купим, – говорит она спустя минуту. – Купим пианино. И ты сможешь играть сколько захочешь.