Слова даются ей нелегко. Голос хриплый, как после крика.
Накрываю лицо подушкой, чтобы не видеть лап чудовища на потолке. Она уже рассказывала это. Год назад. Я помню. Мы сидели в больших креслах в комнате с желтыми стенами. На одной из стен – подтек от потолка и до пола. Неаккуратное размытое пятно. Комнату топили сверху, да так и не утопили. Та комната – как большой желтый ящик, брошенный в море. Мы в ящике и вода постепенно просачивается внутрь… Я смотрел на подтек на стене, а жена рассказывала эту историю Анне Ивановне.
И теперь снова вымучивает ее из себя. Слова вываливаются из горла, как рвота.
– Несколько лет он ходил к психологу. Пытался справиться с чувством вины, со злостью на себя, – говорит.
– Злостью на себя? – Анна Ивановна знает, она ведь всё обо мне знает, но подыгрывает жене, чтобы та выговорилась.
– Однажды он… боже… вдруг начал колотить себя по лицу. Ненавидел себя за то, что… в общем, считал, что Илюша пропал по его вине. Кричал, что его убил тот парень, который вошел с ним в лабиринт, что он душил его, топил. Что был на утесе, видел темное море и знает, чувствует: Илья там, в море, не найденный. Кричал, что не спас сына. Что бросил его. Что должен был быть рядом, но ушел. Витя кричал и бил себя по лицу, я пыталась ухватить его за запястья, сдержать, но не хватало сил. Говорила, убеждала, что он не виноват, и что Илья, может быть даже, жив, всякое бывает, потерял память, его усыновили, он где-то живет, давай надеяться, что живет. Витя не слушал. Еще раз ударил себя и выбил зуб. Было много крови, текла по подбородку, капала… Я записала его к психологу. Она посоветовала вести дневник. Выплескивать боль в словах. И Витя завел тетрадку. Сначала описывал все, как было. А потом… потом он стал придумывать жизнь для сына. День за днем. Я не знала об этом. Думала, ведет дневник. Но все чаще Витя отключался: бывало, сидит за столом с ручкой в руке и смотрит в одну точку. На слова реагирует через раз. Думала поначалу, что в такие моменты его захватывают воспоминания, которые он потом переносит на бумагу. Но однажды увидела эти записи…
Жена замолкает на минуту. Прерывисто вздыхает.
– Он описывал события не своей жизни, а его. Как если бы сынок… если бы Илюша нашелся. Как если бы все закончилось хорошо. Как если бы он взрослел, рос, день за днем, месяц за месяцем. Год за годом.
Долгая тишина. Раз Анна Ивановна тоже молчит, значит, жена плачет. Очень тихо плачет, не слышно ни звука. Анна Ивановна с присущим ей профессионализмом не перебивает ее плач, не прерывает, выслушивает всю ее тишину – от и до.
– Витя стал пропадать в этой тетрадке надолго. На три, на четыре часа кряду, – продолжает жена, слегка гнусавя. – Писал, потом просто сидел, замерев. Снова писал. Никуда не ходил. Бывало, совсем не реагировал на слова. Пыталась с ним заговорить – смотрел бессмысленно. Мне становилось страшно в такие моменты. Тогда я попросила его больше не писать в тетрадку. Он, не сразу, но согласился. Потихоньку даже стал посещать со мной кино, театр. Скоро и улыбаться начал – иногда, по чуть-чуть, но все же улыбался. Несколько лет тетрадка пролежала на верхних антресолях. А потом…
Пауза. Скрип стула, звяканье стаканов, звук наливающейся воды. Гулкие, как в пустой комнате, глотки – глубокие, судорожные. Вздох.
– Потом… Мы шли из кино. Просто шли и разговаривали. Обсуждали фильм. Витя говорил мне, что в жизни так не бывает, чтобы подряд столько событий сразу. Говорил, что его всегда это удивляло в фильмах – постоянно что-то происходит. Не как в жизни. И вдруг… он встал как вкопанный на секунду, замер, а в следующий момент уже бежал через дорогу. Еле успел отскочить от автомобиля – несся на красный свет. Меня охватила паника. Что случилось? Кинулась за ним. Смотрю, Витя подскочил к какому-то парню и резко развернул за плечо. Не поняла зачем, мне даже показалось, сейчас ударит его. А Витя смотрел в лицо парню и что-то говорил, но из-за уличного шума не было слышно что. Я подбежала. Парень выглядел испуганным. Витя вцепился ему в рукав и произносил, раз за разом: «Илья, это ты? Илья, это ты?». Высокий светловолосый парень. С испуганным лицом. Не понимал, что происходит, бормотал: «Вы ошиблись, вы обознались». Я сказала ему: «Витя, отпусти, это не он». Витя через силу разжал пальцы. Парень ушел, несколько раз оглянувшись на нас. Наверное, принял за сумасшедших. Витя плакал. Смотрел вслед и плакал. И даже когда парень исчез за поворотом, Витя не хотел уходить… А дома, ночью, когда думал, что я сплю, достал тетрадь с антресоли.
С тех пор ему становилось все хуже. Он мог целый день пролежать на кровати, глядя в потолок. Придумывал, наверное, новый день для сына. Уволили с работы, не помогло даже, что Костя – это его друг и сослуживец – заступился. Пытались договориться, чтобы Вите дали отпуск за свой счет на пару месяцев. Не вышло – уволили. Вите было все равно. Он почти не выбирался из забытья, витал где-то, то и дело писал в тетрадь новые события в жизни Ильи, потом сидел, уставившись в одну точку. Я пыталась говорить с ним в такие моменты, он или молчал, или отвечал невпопад, говорил про музыку, про Валерию, про Гену, про Юрия Васильевича. Про фугу, что фуга – это бег, произносил странные слова: риспоста, интер… интермедия, вроде. Вика, дочь, начала психовать, стала поздно возвращаться домой, только чтобы не видеть отца в таком состоянии. Я не знала, что делать, как ему помочь.