За спиной твоей стоял тот парень и улыбался.
– Пойдем в кино? – спросила меня жена за завтраком.
– Да, давай.
– И Вику возьмем. Все-таки воскресенье, выходной. Можно всей семьей отдохнуть, развеяться.
– Конечно.
– Я никуда не пойду, – Вика появилась на кухне. Схватила с тарелки тост и скрылась в своей комнате.
Жена положила свою руку на мою и прошептала:
– Не волнуйся, она оттает. Обязательно. Ей нужно время.
– Конечно.
– Она переживает за тебя, хоть и не подает виду.
– Я понимаю.
Мы едим тосты. Тосты громко хрустят, когда их раскусываешь в полной тишине.
– Опять скажешь, что слишком много событий в фильме? – чересчур весело спрашивает жена.
– А я говорил?
– Да, раньше. Помнишь, ты рассуждал: в жизни же так не бывает, что каждую минуту что-то происходит? А представь, если бы фильмы снимали по сценарию жизни. Зрители бы заснули, – она улыбается.
– Юрий Васильевич сказал, что я никогда не смогу сочинить фугу.
– Что?
– То есть Игорь Васильевич.
– Сможешь, – через паузу говорит жена. Глаза у нее делаются большими и грустными.
– Он сказал, что не смогу. Слишком много всего нужно знать, чтобы сочинить.
– Я найду тебе другого учителя. Ты сможешь, Витя.
Молчу. Через минуту говорю:
– Наверное, нет. Но это не важно.
– Правда?
– Хочу прогуляться один. Ты не обидишься?
Когда она уходит, я долго смотрю вслед. Пока не скрывается за поворотом улицы.
«28.02.2000. – 2.03.2008.»
– Год твоего рождения и год твоей… оба високосные. В феврале двадцать девять дней. Это значит, что между двадцать восьмым февраля и вторым марта в эти годы по четыре дня. А в другие годы – по три. Между датой твоего рождения и датой твоей… то исчезает, то появляется один день. Запасной. Дополнительный день, когда ты мог жить – и жил.
Я сижу рядом, скукожившись, прижав к себе колени. Ветер то усиливается, то спадает. Я замечаю, что лепестки с высохших цветов почти облетели. Пахнет смесью вишневого киселя и геркулесовой каши.
– Нужно заменить цветы на свежие, – говорю.
Поднимаюсь. Через парк, потом через дорогу, я помню, есть цветочный магазин. Купить шесть белых гвоздик.
Иду.
Ускоряюсь.
– Фуга – это бег, фуга – это бег, – шепчу себе под нос и перехожу на бег. Сочиняю фугу своими ногами – сочиняю бег.
Несусь через парк. Кажется, даже улыбаюсь. Щупаю губы и не понимаю, улыбаюсь ли на самом деле. Но кажется, да.
Бегу.
Не слышу сигналов. Их нет. Не слышу визга тормозов. Поздно.
Слышу странный, глухой звук удара. Какого-то мужчину сбила машина. Я вижу, как он летит, неказисто раскинув руки и ноги. Перевернулся в воздухе два раза и, изогнувшись, ударился головой об асфальт, а затем упал весь. Бултыхнувшись, как выброшенная на берег рыба, он остался лежать, к нему подбежали два парня, не знали, что делать, и просто нависли, упершись руками в колени. Две девушки прошли мимо, даже не заметив. Какой-то прохожий догадался позвонить в скорую – или он звонил по своим делам, не знаю – стоял с телефоном в руке.
Я подумал, что уже видел все это. Когда-то, где-то. Или, может, прямо здесь и видел. Но когда? Кто еще так умирал на моих глазах?
Не стал ничего ждать, пошел домой. А дома сказал жене:
– На дороге, которую я перебегал, чтобы купить белые гвоздики для сына, кого-то сбила машина.
Но ничего этого не случилось. Не сказал жене: кого-то сбила машина, не пошел домой, не увидел, как мужчина ударяется головой об асфальт. А пока летел, пока переворачивался в воздухе, я думал: наконец-то, я почему-то думал: наконец-то, и еще я думал: я не успел купить тебе свежие гвоздики, а лепестки с тех, сухих, вскоре облетят, и всех нас – меня, тебя и лепестки – унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, как прозвучавшая музыка, как отзвук, как имитация звука, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, потому что жить – это лишь имитация жизни, и мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало; я улыбаюсь: нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, я улыбаюсь: нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом мы – улыбаюсь – смешаемся с грязью, ведь грязь – это уставшая, упавшая душа любимого человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…