Веруня сразу стала подлизываться и пирожными угощать. Говорила: «А ты возьми и женись немедленно, назло Лерке!». Подразумевалось — на ней, Веруне. Мама бы, может, и утешилась таким вариантом, недолюбливая Валерию, но я сначала решил, что это не тот клин, которым застрявший выбивают. Сначала...
И вздумал развлекаться. В театр ходил — два раза. В кино, тоже дважды: один, и с какой-то смешливой дурнушкой — еще раз.
Она мне на целый вечер настроение подняла. Хохотал — по делу и без — до колик в животе. За три часа, пока кино смотрел и ее до трамвая провожал, насмеялся за три предыдущие недели черной меланхолии. Но эта невзрачненькая девчонка с носом-пятачком и кудельками под неумело связанной голубой шапочкой проводить до дома не позволила, а мой телефон, записанный на прокомпостированном билетике, конечно, потеряла, или, что больше похоже на правду, тут же выкинула. А почему? Ей ведь со мной тоже весело было? Жениться на такой не стал бы, но поболтать — вечерок скоротать... Отчего ж нет? Почувствовала.
Потом еще раз — театр. Но со знакомствами все какая-то чепуха получалась. Думаю, потому, что вид мой был необихоженным и полуголодным. В принципе, пуговицы были на местах, и рубашки я, кажется, стирал вовремя. Да и в столовой первое, хоть и не люблю, обязательно съедал, чтобы питания хватило на подольше.
Итак, девушки — ноль внимания, ну, ладно, сказал я себе, и Бог с ними. Проживу. Но дискомфорт душевный никак не исчезал. Плохо было одному. Клуб… кружок… А, пожалуй, это выход, решил я. Сразу увеличится количество знакомых, новые контакты. Смысл в жизни появится. Заполнятся нудные воскресные часы. И, кто знает, может, добрый женский взгляд задержится на моей физиономии. Но музыкой я никогда не занимался. Рисовать умел только «ручки, ножки, огуречик». Так что к мысли о литобъединении подбирался исподволь. Хотя подозревал, что, если уж от меня может быть какой-то толк на поприще искусств, то только в литературе. Но писать, не считая добровольно-принудительных строк в стенгазету, не пробовал. Просто фантазия порой разыгрывалась не на шутку.
Еду, например, в метро. Напротив — женщина, скромно, но со вкусом одетая, обручальное кольцо на пальце. Я посмотрю на нее всего несколько секунд, отвернусь, или даже глаза прикрою, и, пока диктор не объявит мою станцию, успею уже с нею познакомиться, выяснить, что мужа она презирает за бездушие, предложить ей свое покровительство, провести вместе отпуск на море. А там, на пляже, узнать, что изменила она мне с каким-то шикарным черноусым. И, открыв глаза, поднимаясь с пригретого места, проходя мимо незнакомки, с последним взглядом мысленно проговорить: «Вот ты какая, оказывается. Хорошо, что до детей черед не дошел. Дели их потом!».
Но на женщинах я лишь сейчас зациклился. А раньше, еще учился когда, разыгрывал в воображении сцены совсем отвлеченные от любовных утех. Вот дочитываю очередную книжку Брэдбери или Лукьяненко, перелистываю последнюю страницу и, уткнувшись застывшим взором в содержание, сижу над книгой, пока мама меня не окликнет: «Артем, ты что текст наизусть учишь?». Знала бы она, какие приключения на инопланетах случались с ее сыном. «Пролетаю я как-то над Альфой Кита... А вы не были на Альфе Кита?..»
И вот решил я минувшей осенью написать рассказ.
Было мне одиноко, грустно. И образы рождались соответствующие.
Человек по имени Сантамар, нечто среднее между Робин Гудом и Монте-Кристо, схвачен, брошен в каземат, бежит, пойман. Заточен в подземелье, бежит, сделав подкоп, опять схвачен и теперь уже вывезен с палаткой и сухим пожизненным пайком на необитаемый остров посреди океана, кишащего акулами. Сантамар один, один, один... Он едва не сходит с ума от одиночества. На бесплодном острове нет применения ни силам, ни знаниям; единственное развлечение — вкатывание на гору валуна, а потом — наблюдение за его бегом к синим волнам по чахлым кустикам и серому песку. Тут надо или становиться философом или сводить счеты с жизнью. Но ему повезло. Однажды, на восходе солнца, он услышал голос — именно голос, а не глас — голос подруги, которую и любимой-то не считал. Он ответил в бесконечность, повернувшись к востоку. И она ответила тоже. Потому, что верить не переставала. Не знаю, отчего возникла связь между ними — не додумал еще, может, оттого, что в определенные моменты особая проводимость атмосферы появлялась. Но контакт был установлен. Благодаря горячей ее любви...
И вот тут работа над рассказом застопорилась. Сначала я хотел организовать героине испытательный полет на одноместном самолете. И она, зная координаты острова, сворачивает с заданного курса. Здесь заложен конфликт: самолет-то одноместный, а их — двое. Она просит его улететь самому, с нею, мол, ничего не случится. Рано или поздно друзья вызволят, а для него это единственный шанс. Но Сантамар не соглашается ее оставить. И, наконец, выход найден — они избавляются от всех приборов, рации, выкидывают даже спинку кресла и внутренние переборки, чтобы облегчить самолет, и взмывают к звездам вместе. Но потом взыграла моя мужская гордость, и я решил не передавать инициативы в руки дамы. Пусть лучше Сантамар приручит дельфинов, из палаточного брезента и опор соорудит лодку, и они помчат его к любимой. Тут вкралось подозрение, что с дельфинами поворот не нов, что где-то я подобное встречал. Пошел в библиотеку, закопался с головой в антологии фантастики. Точно такого же не отыскал, но близкое случалось. Решил продолжать. Перечитал рассказ с начала, и таким он мне показался плоским, бездарным на фоне блистательной классики, что стало противно, и я, в соответствии с писательскими традициями, изорвал семь злополучных страничек и за неимением камина сжег их на газовой плите. Выспался, поскольку день был воскресный. Поразмыслил, глядя сквозь два окна на собственное отражение в зеркале. От меня там оставался лишь синий кусочек свитера, да нос, смещенный к правой, нет, к левой щеке.