И предположил я, что, может, с поэзией дело пойдет лучше. Четверостишия к красным датам всегда давались, легко. А с рифмой вообще отношения сложились забавные... Из-за больного уха. В детстве перенес корь с осложнением, после чего ухо часто воспалялось и было заткнуто ваткой. Говорят одно, а мне слышится похожее, но другое. Говорят «грёзы» — представляю грозу с громом и молнией, произносят «утрата», вижу трап самолета. Получается: «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Но из легкого искажения звуков для меня родилась дружба с рифмами. Почти игра, но без партнеров. Развлечение на скучных уроках. Марь Ванна бубнит: «подлежащее, сказуемое», а я будто через увеличительное стекло начинаю разглядывать слово «подлежащее», приставка превращается в предлог, И можно представлять что-то под чем-то лежащее, например, записку под булыжником, оставленную пропавшим товарищем, а потом из «пропавшего» получается рассказ про солдата, павшего смертью храбрых.
Четыре стихотворения, про времена года, я извлек из школьной записной книжки, зачем-то сохраняемой мамой. Строчки причесал, подровнял, чтобы одинаковое число слогов в них было. Решил, что мало, надо еще хоть три написать. Мысли о жажде любви, об одиночестве, я чувствовал, могли бы вылиться в кровоточащие слова. Но с какой стати я понесу свои страдания для анализа на даровитость каким-то чужим людям? Да и жаловаться на судьбу не хотелось. Нет, писать следовало на тему совершенно нейтральную. Хотя бы для начала. На столе лежал журнал, я ткнул пальцем наугад, для надежности закрыв глаза. Открыл. Прочитал. «Посуда». О новой технологий эмалевого покрытия. Ну и темку выиграл! Решил не отступать, из принципа. Тем более что рифм подворачивалось видимо-невидимо.
Написал. Одно, «посуда+простуда», было тускло-больничным. Второе, «чудо+посуда», носило характер рекламы. А третье «посуда+блюдо+верблюда», ориентировалось на детское восприятие и казалось сделанным не без юмора.
Я аккуратно перенес свои произведения на белые листы, положил их в папочку и, узнав, когда собираются члены литобъединения, надел свежую рубашку, галстук интеллигентной расцветки и отправился обретать друзей по духу.
Пришел пораньше. Спросил у вахтера, где собираются литераторы. Заглянул в приотворенную дверь. Остроносенькая девушка оторвалась от бумаг и посмотрела на меня глазками неопределенного цвета:
— Вы ко мне?..
— Да... Собственно, не знаю, — я бочком протиснулся в дверь, которая почему-то не открывалась до конца. — Я хотел... — и запнулся: как сказать? Записаться? По школярски. Вступить? Нет. Стать членом? Нескромно. — Я принес тут несколько страничек и хотел бы, чтобы кто-нибудь, если можно, их посмотрел.
— Очередное юное дарование, — она вдруг жеманно хихикнула, протянула мне, не поднимаясь с места, желтоватую ладошку, которую я вежливо пожал, и сказала: — Будем знакомы. Любовь Николаевна...
— Артем, — я прикинул, что она помладше меня лет на пять, так, что звать ее по отчеству, при том что меня будут окликать по имени — не много ли чести? И дополнил: — Иванович.
Сесть она мне не предложила. Второго стула рядом не было. Несколько их стояло у длинного стола посреди комнаты. Я стоял, вертя папку в руках.