— Нет таких слов в русском языке! Нет «большал», нет «ширел», нельзя сказать «жжя» и «рвя»...
Оппозиция стала приводить в пример чёрта, который был когда-то через «о» и «петлю», которая сейчас уже — «петля», мол, язык живой же, в развитии, но их давили на всех фонтах. Преклоняющиеся перед Цветаевой и Пастернаком были в меньшинстве. А Калганов? Весь съежился. Я посмотрел на Н.Н. Тот сидел, откинувшись в кресле, полуприкрыв глаза. Мне казалось, что он скрипит зубами. На скулах, туго обтянутых кожей, перекатывались желваки. У него был вид человека, которому врачи по состоянию здоровья запретили ввязываться в свары. Вот он и сдерживается из последних сил.
Тут мне на память пришел старый мультик «Двенадцать месяцев». Сценка, где мачеха и ее откормленная доченька начинают препираться, грызться, тявкать и превращаются в собак.
И так далеко происходящее здесь оказалось от моих чаяний и чаепитий — от мечтаний о добрых разговорах про жизнь и про литературу за, пусть электрическим, самоваром, что я, не замеченный никем и не нужный никому, вышел в коридор. Швабра с веником торчали в ведре.
Захотелось курить, что случалось крайне редко. Сигареты в рюкзачке обнаружились. Я затянулся, прислушиваясь к шуму за стенкой. Уж, кажется, дальше некуда, но он все усиливался. «Рутинеры!», — услышал я вопль напоследок. Калганов? Но мне это было уже не интересно.
После загадочного звонка прошло два дня.
Наконец-то ртутный столбик нехотя дополз до деления 36,4 и замер. Снег розовел на солнце, казался теплым, и мне надоело болеть.
Но наш районный врач был человеком очень добросовестным, долго постукивал по ребрам костяшками пальцев, прислушивался к дыханию, сердцебиению и в результате велел посидеть дома еще денек-другой. Я не сильно сопротивлялся. Уж коли дома — скучно, то на работе — не веселее.
Заглянул по дороге в библиотеку, взял шесть журналов — столько, сколько оказалось с фантастическими рассказами. Каюсь: люблю байки для взрослых. Пусть не часто, но случается мне испытывать тоску по фантастике подобную ностальгии. И тогда проглатываю десятки страниц даже не самой высшей пробы. Лишь бы урвать кусманчик восторга или ужаса, который в однообразно серой жизни, проходившей и предстоящей, никогда не придется испытать. Там обитали люди большого дела. Или гиганты мысли. Победители инопланетных чудищ, оседлавшие солнечный луч. Я вполне давал себе отчет, что жажда эта прорастает из пресловутого комплекса неполноценности рядового обывателя. Но — что делать?
И потом, если вселенная бесконечна, то непременно в этой необозримости существует точка, где храбрый космонавт встречается в смертельной схватке с шагающим кровожадным деревом, или медузой, принимающей облик любимой. Так что — вроде бы придумки, а кто их знает...
Прочитал половину журналов, глянул на часы — спать пора давно. Потянулся, вздохнул, нажал кнопку торшера. Можно бы уснуть, но вспомнил, что таблетку, прописанную врачом, не принял. А как человек дисциплинированный, если бы не уговорил себя подняться, во сне увидел бы укоризненно грозящее мне лекарство. Лучше не надо...
Не зажигая света, плеснул в чашку немного еще не остывшего чая, запил им пенициллиновую горечь и случайно глянул в окно. Что-то там было не так. Я даже нос о стекло в лепешку расплющил, стараясь разглядеть получше. Но снова пошел снег. Даже машины, ползущие внизу по дороге, едва угадывались за туманным пятнами света. А на неопределимом расстоянии, но, кажется, на уровне окна висело белое продолговатое нечто. И кажется, покачивалось. Или это от мельтешения снежинок?
Я дернул за оконную ручку. Но щели были заделаны на совесть. Веруня осенью хозяйничала, думая, что это и ее будущая комната. Да и я, верно, ослабел из-за болезни. В общем, еще пару раз потянул, стал выковыривать пластиковую прокладку, а потом пришла в голову здравая мысль: стекло, конечно, грязноватое, но не настолько, чтобы существенно повлиять на видимость, и кроме осложнения болезни я ничего от распахнутого окна не получу. Коли приспичило узнать, что там в воздухе болтается, на неположенном месте, надо одеваться и топать на улицу — поближе к загадочному объекту. Неопознанному и, может быть, летающему.
Но тут я ощутил раздвоение. Душа моя изнывала от любопытства и жажды необычного, она ринулась в зимнюю ночь. А ленивое тело забралось под пуховое одеяло. «Все-таки правильно: материя первична», — вздохнул я, закрывая глаза.