«Ощущаете ли производимый вами эффект?». Ощущаю. Но не тот, который хотелось бы. Трижды заговаривал с разными хорошенькими, в театр приглашал, в консерваторию, а они сторонились, как от ненормального. Последний раз домой пришел — сразу к зеркалу: «Что не так?..» Все на месте. Выбрит насвежо, благоухаю. А если бы кепку натянул да телогрейку? Вот где эффект был бы! С участием милиции.
«Привлекает ли вас использование трав для приготовления пищи, лекарств, интересует ли древняя медицина?». Ответ однозначен: «Да». Очень люблю запахи, таящиеся в корзинах зеленщиц: базилика, кинзы, укропа, сельдерея... А стрелки зеленого лука? И зрелый помидор рядом. Аж слюнки потекли — размечтался. И древняя медицина — это, действительно, интересно. Уроков химии я ждал, как всякий любознательный пацан.
«Оказывает ли на вас воздействие определенное место?» Конечно. Как и на всех, наверное, кроме самых заумных гениев, которым все равно в каземате они или в весеннем лесу, лишь бы от идеи не отвлекали и ручки с бумагой вовремя подавали. С работы я предпочитаю ходить пешком, тихими переулками, не зря же — умиротворяет. А вестибюль театра оперы и балета настраивает на праздничный лад. А если сесть в кресло, в котором, кстати, я и сейчас сижу, и смотреть в окно, видя второе, мое же — то рождаются странные образы и неожиданные мысли. Если Агата Кристи любила закручивать свои кровавые детективы, блаженствуя в теплой ванне рядом с вазой полной яблок, то я бы, будучи писателем, придумывал самые загадочные сюжеты, сидя здесь и глядя на солнце, птиц и облака не прямо — прямо виден только заснеженный тополь, — а отраженно, от второго окна, со стеклом не лучшего качества, поэтому слегка искажающим заоконный мир.
Следующий вопрос — коварный: «Верите ли вы в перерождение?». Ну, как же можно? Нет, не верю. В любой момент могу привести десятки доводов, что по ту сторону жизни нет ничего. Пустота. А перерождение, если угодно, существует. В форме распада на молекулы с последующим образованием новой органики — травы, муравьишек (червей представлять не хотелось). «Я не умру, мой друг. Дыханием цветов себя я в этом мире обнаружу. Многовековый дуб мою живую душу корнями обовьет, печален и суров». Все ясно, как в букваре. Но... где-то оставалась в душе слабинка, про которую даже себе признаваться не хотелось. Атавизм, уступка застрявшему в генах наследию мрачного средневековья. Ну как же я, такой живой, тоскующий, пусть бесталанный, но не очень плохой, превращусь в ничто? А куда денутся мысли, планы, восторги и боль? Однако, надо сказать, книги о жизни после смерти не льнули к моим рукам. Только завидовал иногда наивности верующих, спокойно и с достоинством ожидающих вступления в свой рай.
Осталось немного. «Есть ли у вас тайное имя, которым зовете себя, или хотите ли иметь его?». Сразу услышал прекрасно поставленный голос популярного актера: «Рыцарь, Лишенный Наследства, если вы все еще не согласны объявить нам свое настоящее имя, мы под этим титулом вторично признаем вас победителем на турнире и заявляем, что вы имеете право получить почетный венец из рук королевы любви и красоты!». Desdichado. Тут выбора не было. В одиннадцать лет я не просто играл, а постоянно отождествлял себя с Айвенго. И в дворовых ристалищах, где невидимая кровь доблестных рыцарей капала на гнусные тела Фрон де Бефа и Буагильбера, конечно, поверженные, и в письмах к Регине из соседнего подъезда — девчонке, не замечаемой раньше, но вдруг обратившей на себя внимание именем, к которому очень шло добавление титула «леди». Леди Регина... Смешно вспомнить, сколько терзаний было по поводу — вручить ей объяснение в любви или нет? Подписываться под ним своим именем или звучным английским? В конце концов, нарисовал внизу благородный герб и бросил конверт в ящик. Реакции не было. Да и не очень мне нужна была реакция пятиклассницы, которую бабушка за ручку водила через дорогу до музыкальной школы. Из детских штанишек и рыцарских турниров я вырос. Однако доблестное имя «Айвенго» вспоминал с теплотой, как Марью Никитичну. Только не при чем здесь я сегодняшний. И имя мое меня устраивает.
«Говорите ли вы с вашими растениями и животными? Верите ли, что они и ваши вещи обладают личностью, индивидуальностью?». Опять вопрос с двойным дном. «Конечно», отвечаю. Тобик — личность, он обожает, когда с ним беседуют, всячески выражает свою потребность в общении, тычется холодным носом в ладони, в колени, повизгивает, тявкает, кивает, участвует в диалоге. Я по нему здорово соскучился. Завтра вечером предъявлю Веруне больничный лист, заверенный набором печатей и впущу Тобика к себе. А вот растений у меня нет, так что не разговариваю я с ними. Вещи свои люблю, к ним привыкаю, выбрасывать — не терплю, индивидуальность, но не личность, за каждой признаю, собственный карандаш от любого постороннего отличу, потому, что, задумавшись, царапаю по нему ногтем, и на «моем» где-нибудь краска до деревяшки соскоблена.