Завещание Цезаря, будучи обнародованным стараниями его соратника консула текущего года Марка Антония, получило самую широкую известность, к чему тот и стремился. Ведь, согласно этому документу о последней воле диктатора, «народу он завещал сады над Тибром в общественное пользование и по триста сестерциев каждому гражданину»[199]. И изначально народ не был в восторге от убийства Цезаря, вовсе не полагая заговорщиков героями-тираноборцами, а уж теперь его настроения резко повернулись не в пользу «ревнителей отеческой свободы». Потому-то после эффектно обставленных Антонием похорон Цезаря, на которых консул потрясал перед огромной толпой народа окровавленной одеждой погибшего, а для большего впечатления была продемонстрирована восковая статуя Цезаря с двадцатью тремя зияющими ранами, в столице начался настоящий погром, направленный против убийц.
Октавий, узнав о настроениях в Риме, «об общенародном трауре и, получив копии завещания Цезаря и постановлений сената»[200], решил прибыть в Рим, дабы окончательно изучить положение дел на месте и «посоветоваться с находящимися в столице друзьями и сторонниками»[201]. В это время он получил письма от матери и отчима, полные тревоги за его будущее, если он решится принять завещанное ему. Мать сообщала, что «ему крайне необходимо приехать к ней как можно скорее и соединиться со всем своим домом»[202]. Она подтвердила и то, что Гаю было уже известно – о возбуждении народа против Брута и Кассия. Отчим же осторожно уговаривал Октавия не принимать опасного наследства Цезаря. В условиях нарастающего противостояния в Риме и всей республике, очевидно чреватого новой гражданской войной, Филипп полагал наиболее благоразумным для пасынка «остаться жить частным лицом, в политику не вмешиваясь»[203].
Осторожность отчима, безусловно, искренне переживавшего за пасынка, в столь ещё юном восемнадцатилетнем возрасте подвергавшегося большому риску в прямом столкновении с искушёнными политиками, ему однозначно враждебными, Гая не убедила. Ведь отказ от политики, статус частного лица означали для него, прежде всего, прямой отказ от мести за Гая Юлия Цезаря, в своём завещании сделавшего его не просто главным наследником имущества, но и приёмным сыном. Таковой поступок Гай Октавий счёл для себя постыдным и направился из Лупия в Брундизий, имея целью дальнейший путь в столицу.
То, что путь этот может быть вовсе не лишён опасностей, юный воитель благоразумно учёл, что делает честь его совсем не по-юношески зрелому уму: «Впереди себя он послал разведчиков, чтобы установить, не устроил ли кто-нибудь из убийц засаду. Когда же тамошнее войско вышло к нему навстречу и приветствовало его как сына Цезаря, он воспрянул духом, совершил жертвоприношение»[204].
Сообщение Аппиана свидетельствует, что Октавий осознавал риск своего похода на Рим и не был до конца уверен в получении поддержки со стороны военных. Теперь он убедился, что риск оправдан, и в Рим явится не безвестный юнец, вдруг обретший великое наследство, но сын великого Цезаря, имеющий поддержку и в народе, и в армии. Конечно, в его решительных действиях естественно предполагать наличие «юношеского задора и самомнения»[205], но справедливее, думается, согласиться с суждением о проявлении в данном случае «уверенности в себе и чувстве собственного достоинства»[206].
Мать Октавия, Атия, сумела оценить проявленную волю и решительность и «радовалась, видя, как к её сыну приходит такая славная судьба и такая великая власть»[207]. Оставив прежние страхи, «она всё же согласилась с тем, чтобы он принял имя Цезаря, и первая же его за это похвалила»[208].
До великой власти, о каковой пишет Николай Дамасский, новоявленному Цезарю было ещё очень далеко, но цель была обозначена. Сомневаться в этом не приходится.
Совершённое жертвоприношение оказалось удачным, что не могло не вдохновить молодого человека. Кроме того, друзья поддерживали его в самых решительных действиях. Советы их, правда, были разными. Одни призывали Гая немедленно обратиться к ветеранам и колонистам Цезаря, набрать войско и, воодушевив солдат именем великого человека, коему они так преданно и доблестно ранее служили, пойти от Брундизия прямо на столицу.
Очевидно, такой совет давали Октавию друзья молодые, исполненные соответственно возрасту дерзостью и пренебрежением к возможным сложностям и трудностям такого предприятия, изначально вовсе не обречённого на успех! У молодого Цезаря, однако, хватило природной осторожности и благоразумия предпочесть «советы старших и более опытных из числа своих друзей»[209]. Октавиан – поскольку он уже объявил о принятии имени Цезаря, то будем и далее так его называть – справедливо рассудил, что для военных действий время ещё не наступило. Да, многим было очевидно, что гибель Цезаря и неприятие множеством народа и политиков действий заговорщиков непременно вновь ввергнет Республику в гражданскую войну. Но если бы Октавиан прямо двинулся бы с войском из Брундизия на столицу, то он бы оказался зачинщиком нового военного гражданского противостояния. Такой поворот дел мог бы сплотить против него слишком многих, и на удачу надеяться бы не пришлось. Потому стоит согласиться с биографом нашего героя, так описавшем намерения Октавиана, когда он решился вступить в борьбу за наследие Цезаря: «Стремясь к власти отца, он хотел получить её на законном основании, опираясь на постановление сената, и заслужить славу законного наследника, а не честолюбца»[210].