Октавиан, понимая, сколь любезно народу намерение раздать тому деньги, завещанные Цезарем, немедленно выставил на продажу всё своё имущество, доставшееся ему по завещанию, дабы сей важнейший пункт того самого завещания исполнить[257]. Понятно, что это вызвало горячие симпатии к нему немалого числа квиритов. Но и Антоний не сидел, сложа руки. При этом он не побрезговал прямой клеветой, в чём ему содействовал и родной брат, только что представлявший Октавиана народу на форуме: «Марк Антоний уверял, будто своё усыновление купил он (Октавиан – И.К.) постыдной ценой, а Луций, – брат Марка, – будто свою невинность, початую Цезарем, он предлагал потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев»[258]. Основой для таких обвинений, надо полагать, были давние утверждения о постыдной связи молодого ещё Гая Юлия Цезаря с царём Вифинии Никомедом, о чём любил упоминать Цицерон, стараясь таким образом унизить своего политического противника[259].
Попытался Антоний, пользуясь возможностями своего властного влияния, и дезавуировать официальный акт усыновления Гая Октавия согласно завещанию Гая Юлия Цезаря. Дело в том, что, с формальной точки зрения, он должен был быть утверждён куриатными комициями, что обычно было чистой формальностью. Но на сей раз один из народных трибунов (не забудем, что среди таковых как раз и пребывал тот самый злоязычный Луций Антоний) добился, пользуясь своим трибунским правом, того, что решение это было отложено[260]. Впрочем, поскольку завещание было обнародовано, преторское решение в присутствии свидетелей состоялось и было надлежащим образом оформлено нотариально, то Октавиан на это внимания не обратил, продолжая именоваться Гаем Юлием Цезарем[261].
Молодой Цезарь, отдадим ему должное, вёл себя в начавшемся так бурно противостоянии много спокойнее и, скажем прямо, мудрее Антония, по возрасту в отцы ему годившегося. Тот избрал своим оружием распространение всякого рода слухов, порочащих противника, не останавливаясь и перед прямой клеветой. Нельзя сказать, чтобы это было сколь-либо новой методой в римской политической практике. Ещё в эпоху ранней республики клеветнические обвинения в стремлении к царской власти погубили и Спурия Кассия, и Спурия Мелия. Ложные обвинения отправили на казнь героя обороны Капитолия от галлов Бренна Манлия, можно вспомнить и Тиберия Гракха… Да, что далеко ходить, тот же Цицерон, клеймя на чём свет стоит Катилину и катилинаров, менее всего был обеспокоен подлинностью своих обвинений. Так что Антоний, возводя на Октавиана обвинения в пристрастии к мерзостям порочной страсти, всего лишь следовал примеру великого оратора. А тот ведь не щадил самого Цезаря… и не он один[262]! Конечно же, были в Риме и политики, таких способов политической борьбы чуравшиеся. Это, прежде всего, Гай Юлий Цезарь, да и Гней Помпей Магн вовсе не был записным клеветником. Не забудем стойких фанатиков римской свободы Катона Младшего, Брута, Кассия. Они могли, как Катон оправдывать и прямые нарушения закона, если того требовали интересы спасения республиканского правления, могли, как Брут и Кассий пойти на прямое преступление, при этом искренне полагая, что совершают убийство тирана во имя торжества римской свободы. Но братья Антонии были явно не из их числа! Впрочем, такого рода политики были и будут до скончания времён. Вечны не только людские добродетели, но и пороки.
Действия Октавиана оказались куда более эффективными. Раздача денег народу во исполнение завещания «отца», готовность при этом пожертвовать своим последним имуществом – так умело ещё не достигший девятнадцати лет юноша преподносил себя, что не мог не привлечь умы и сердца многих и многих римлян. И не только тех, кому деньги эти доставались. Сам Октавиан всю оставшуюся и весьма долгую жизнь любил вспоминать это первое своё деяние, принесшее ему первые симпатии народа. Не случайно в своей, им самим написанной собственной официальной биографии «Деяния божественного Августа» он не преминул об этом событии вспомнить и раздел, посвящённый раздачам денег народу Рима в течение всей своей политической деятельности начал словами: «Каждому римскому плебею я отсчитал по завещанию моего отца по триста сестерциев»[263]. Такой поступок был беспроигрышным, поскольку главным для получивших сестерции было то, кто им их выдал, и не столь уж важно, кто их завещал. Здесь Антоний в борьбе за общественное мнение проигрывал дерзкому мальчишке по всем статьям. Юнец, согласно римским законам и традициям, и права-то на политическую деятельность не имевший, действовал подобно умудрённому немалым опытом политику: «Цезарь со своей стороны обхаживал народ и велел трибунам раздавать подряд всем, кто первый случится, вырученные от продажи деньги. Он посещал места этой продажи и велел объявлять по возможности низкие цены тем, кто ведал продажей… Все это возбудило к нему расположение народа и жалость как незаслуженно испытывающему такие лишения. После раздачи наследства Цезарь вынес для продажи и собственное свое имущество, полученное от родного отца Октавия или от других, также и имущество своей матери и Филиппа…. Народ, понимавший, что эта раздача идет уже не от первого Цезаря, а от него самого, стал очень его жалеть и прославлять за то, что он брал на себя такие лишения и так заботился о народе. Стало совершенно ясно, что народ ненадолго допустит, чтобы Антоний издевался над Цезарем»[264].