Сам Антоний, ощущая слабеющую поддержку в столице, и крайне обеспокоенный ростом популярности Октавиана, что называется, заметался. С одной стороны он постарался ослабить позиции противников Цезаря, произведя ещё одну рокировку провинций. Он силовым давлением стал добиваться закона о перемене наместничества в провинциях[272]. Поскольку ему ещё по решению Цезаря предназначалась провинция Македония, а одному из заговорщиков – Дециму Юнию Бруту – Галлия, то он счёл в новой ситуации такое распределение для себя невыгодным. Антоний помнил, что Цезарь обрёл власть в Риме, опираясь именно на господство в Галлии, в то время как обладание Македонией Помпею удачи не принесло. Теперь, согласно новому постановлению, Галлия доставалась Антонию, а Децим Брут должен был отправиться в Македонию. При этом Антоний хлопотал, чтобы шесть легионов, стоявших в этой уступаемой им провинции, остались в его подчинении, для чего был распущен слух о том, что геты, узнавшие о гибели Цезаря, готовятся напасть на римские владения[273]. Слух, надо сказать, вовсе не безобидный. Геты в то время были объединены в царство под властью правителя Буребисты, который, как считалось, мог выставить до 200 000 воинов. Почему, собственно, Цезарь и готовил перед походом на Парфию экспедицию против гетов, дабы они лишились возможности нанести удар по римским владениям, когда основные римские силы уйдут воевать на Восток[274]. С другой стороны, консул сделал широкий жест в сторону сената и противников Цезаря и цезарианцев. Он провёл закон, запрещающий вообще кому-либо заговаривать о диктатуре, присуждать её кому-нибудь или принимать её кому-то. Любой, кто посмел бы нарушить это постановление, оказывался вне закона, и его мог убить первый встречный, не неся за это никакого наказания[275].
Брат Марка Антония претор Гай Антоний в желании привлечь на его сторону даже сторонников убийц Цезаря пошёл ещё дальше. Он решил организовать для народа зрелище в честь Марка Юния Брута, который всё ещё оставался претором. Замысел был таков: представление будет столь великолепным, что народ изменит своё отношение к убийцам и призовёт Брута вернуться в Рим. Зрелище действительно получилось роскошным, но, когда подкупленные Гаем Антонием люди попытались потребовать возвращения в Рим Брута и Кассия, то большинство зрителей с этим решительно не согласилось. Хитроумный план Гая с треском провалился.
Брут и Кассий, похоже, были предупреждены об этой затее. Но, узнав о её полной неудаче, приняли окончательное решение силой утвердиться в назначенных им сразу после убийства Цезаря провинциях – Македонии и Сирии[276]. Здесь они намеревались создать базу для новой гражданской войны. Последней войны во спасение римской свободы. Так они это понимали.
А вот Октавиану устройство зрелищ удалось много лучше, чем братьям Антониям. На играх в честь Аполлона он использовал появление кометы для обожествления Цезаря. Комета-де – душа Цезаря, воспарившая на небеса! Блестяще были устроены также зрелища в честь Венеры Прародительницы. А они-то были учреждены самим Цезарем после победы при Тапсе.
Октавиан постарался придать этим событиям особую значимость подчёркнутым предельно торжественным почитанием Гая Юлия Цезаря: «он готовил для этих зрелищ золотой трон и венок своему отцу в силу состоявшегося постановления, на основании которого во время всех зрелищ полагалось выставлять в его честь эти предметы»[277]. Неожиданно этому воспрепятствовал эдил Критоний, бывший организатором зрелищ в силу занимаемой должности. Октавиану он объяснил свои действия тем, что не допускает почестей Цезарю, поскольку сам и несёт расходы на устройство зрелищ для народа. Октавиан немедленно обратился за поддержкой к Антонию, дабы тот, будучи консулом, отстоял почитание Цезаря, памяти которого он должен был быть верен. Антоний, как бы забыв о действующем постановлении, ответил, что по этому вопросу должно обратиться в сенат. Справедливо возмущённый Октавиан заявил, что постановление пока остаётся в силе, потому он выставит золотой трон, а Антоний волен вносить в сенат свои предложения. Консул, тем не менее, не позволил уже очевидному политическому сопернику так почитать память Цезаря. Этим непродуманным шагом он немедленно подорвал свой престиж у главной своей опоры – цезарианцев. Запрет ими был воспринят не как противодействие дерзости Октавиана, но как прямое неуважение к памяти Цезаря. Противник Антония тут же воспользовался такой серьёзной промашкой. Ведь теперь получалось, что он, Октавиан, и есть главный заступник памяти великого Цезаря. Не просто наследник по завещанию, но и защитник прав всех тех, кто был облагодетельствован его славным усыновителем. Антоний же выглядел в самом скверном виде – предателем и памяти, и дела Цезаря. Октавиан старательно подогревал такие настроения: «Не гневайся из-за меня, Антоний, на Цезаря, не кощунствуй против него. Ведь он был больше всего твоим благодетелем, да притом в самой широкой мере. Меня ты можешь оскорблять как тебе угодно. С разграблением моего имущества повремени, пока граждане не получат причитающейся им раздачи. Все остальное можешь ты получить. Ведь мне будет достаточно, даже и в бедности, славы моего отца, если она останется не поколебленной, и производимой мною раздачи гражданам, если только ты не помешаешь ее выполнить»[278].