Блистательно построенное выступление! Здесь и попрёк Антония в оскорблении памяти Цезаря, и прямое обвинение в неблагодарности своему благодетелю. А какой великолепный контраст: один разграбил имущество покойного и его законного наследника, пренебрегая нуждами народа, а другой, Октавиан, готов даже разориться, стать бедняком, но раздать деньги, завещанные гражданам его «отцом», и ничего, кроме сохранения славы его, не желает, себя позволяя даже оскорблять как угодно.
Понятно, что популярность молодого Цезаря ещё больше пошла вверх, симпатий же к Антонию среди цезарианцев становилось всё меньше и меньше. Не побрезговал, похоже, Октавиан и иными способами политической борьбы для очернения противника. Собственно, первым это начал Антоний, приписавший Гаю отвратительные пороки. Ответный удар был куда более продуманным и метким. Антонию, сделавшему неразумную и изначально провальную попытку наладить отношения с врагами Цезаря, немедленно приписали слова, подлинно с точки зрения цезарианцев кощунственные: якобы консул где-то сказал, что считает убийство диктатора делом справедливым[279].
Понятно, что Антоний такого не говорил, да и не мог сказать ни при каких обстоятельствах, но в столь острой политической схватке всякое лыко в строку.
Такое обострение противоречий между преемниками божественного Юлия, чреватое роковыми последствиями схватки уже не на жизнь, а на смерть, не могло не встревожить цезарианцев. Раздор в их стане только укреплял врагов в сенате, ненавидящих и самую память о Цезаре, да и всем было известно, что Брут и Кассий собирают свои силы на Востоке, готовясь силой покончить со всем наследием диктатора.
Ветераны Цезаря, составлявшие непосредственное окружение Антония, прекрасно понимавшие печальные перспективы этого безудержного противостояния, сделали всё от них зависящее, чтобы прекратить его и принудить Антония и Октавиана к примирению. Центурионы личной охраны консула попросили его ради них, сражавшихся под орлами Цезаря, да и ради самого себя отказаться от вражды.
Антоний к тому же не мог не замечать, что проигрывает Октавиану борьбу за поддержку в народе. Потому, признав справедливость предъявленных доблестными центурионами требований, он даже решился дать клятву готовности к примирению и союзу с наследником Цезаря. Свои же действия он объяснил невыносимой гордыней юноши, каковая просто недопустима в таком раннем возрасте, отсутствием у того и уважения, «и скромности по отношению к старшим должностным лицам»[280]. Антоний заявил о необходимости воспитательных мер к Октавиану. Но, только снисходя к просьбам заслуженных ветеранов, он готов смирить свой праведный гнев при условии, что и соперник также откажется от враждебных действий.
Антоний и здесь оставался верен себе. Всю вину за происшедшее в стане цезарианцев он однозначно взвалил на молодого нахала, ему непочтительно противостоящего. Получалось, что он великодушно протягивает сопернику руку, а уж тот от своих дерзостей должен немедленно отказаться.
Октавиан в очередной раз доказал своё благоразумие. Он без возражений согласился на предложение центурионов – они ведь славные соратники его великого «отца»! Те немедленно организовали встречу Антония и молодого Цезаря, которые и здесь не удержались от взаимных упрёков, но на заключение дружбы согласились. Цезарианцы, казалось, могли ликовать.