В то самое время, когда девицы пропускали Бубенцова в сумрачную прихожую, из дальней комнаты послышался бой часов. И сейчас же Бубенцов ударился коленом об угол сундука. Угол этот, несмотря на предупреждение хозяек, не разглядел в полумраке. Боль от ушиба и звон часов, хотя и разные субстанции, каким-то таинственным образом смешались и переплелись. А когда отзвенел в ночи последний, третий, удар часов, острая боль точно так же стала затухать, таять в унисон с затухающим, тающим, улетающим неведомо куда звоном. Пока Бубенцов ёжился и оглаживал ушиб, какая-то из девиц щёлкнула выключателем. Высоко под потолком зажглась слабая лампочка, осветила громоздкий ларь, окованный медными полосами. Между ларём и стеною устроена была узенькая лежанка, которую Бубенцов впотьмах не сразу-то и разглядел. Там что-то заворчало, зашевелилось внутри неопрятной горы тряпья. Жалобно застонали басы пружин. Вслед за тем гора рассыпалась, выставился горбатый нос, с шумом потянул воздух. Бубенцов был почти уверен, что сейчас последуют обычные в таких случаях слова: «Фу-фу, русским духом пахнет!»
На самом же деле в квартире пахло больницей – эфиром, карболкой, корвалолом.
– Это Зора. Профессорская тёща. Давно ничего не понимает, – не стесняясь присутствия старухи, сказала Настя. – Сама не помнит, кто она.
Старуха покачивалась на пружинах, мерно кивала седой головой и молчала. Она и в самом деле находилась далеко отсюда. Высохшая до пергаментного совершенства, давно потерявшая память, свободно блуждала по живописным развалинам времени. Привычные натоптанные тропы уводили её в прошлое. На узких дорожках раскланивалась она с призраками минувшего. Забредала иногда, если уж быть до конца откровенным, даже и в далёкое, не сбывшееся ещё будущее, пугая тамошних обитателей.
Спустя десять минут Бубенцов хлопотал на кухне, нарезая закуску. На подоконнике мерцала фосфорным глазком радиола «Эстония». Невнятно бормотала, потрескивала, струилась под сурдинку далёкая музыка. На столе в круге света от свисающего с потолка абажура стояли две тёмные бутылки вина массандра. Початая бутылка коньяка высилась в окружении рюмок и стаканчиков, прибавляя к обстановке ещё больше тепла и уюта.
Девицы, наскоро накрыв стол, теснились у раковины. Принагнувшись к небольшому зеркалу в кафельной стене, докрашивали губы.
– Так, говорите, одноглазый был? – в который раз переспросил Бубенцов.
– Как камбала! – весело сказала Настя, тряхнув гривкой.
– А на вид бомж?
– Бомж, пан Ярош, – подтвердила Горпина. – Одного вока немае.
– Как камбала! – повторила Настя понравившееся ей сравнение.
– Да-а, – сказал Ерошка. – Загадка! Всё сотенные, значит? И при этом одноглазый. Парадокс! А кстати, покажите купюры, глянуть…
– Нормальные купюры, – сказала Настя.
Ерошка понял, не покажут. Взял с этажерки растрёпанную колоду, рассеянно стал тасовать карты.
Разговор снова иссяк. Они ещё не успели толком познакомиться, не было общих тем. Тему же его чудесного выкупа и освобождения из плена исчерпали, обсудив по дороге несколько раз.
– Горпина. Редкое имя, – сказал Ерошка. – Аграфена по-нашему?
– Гарпия по-нашему, – низким, грудным голосом отвечала девушка. – У нас в Украйне много таких.
– Не сомневаюсь. Гарпия в переводе с греческого – ведьма. Говорят, брови срастаются у ведьм. Гоголь, кажется, писал. Я имею в виду не то, что у тебя тоже брови срослись, – поспешил поправиться Ерошка. – Имеется в виду у красивых.
Опять повисло молчание.
Мысль о том, что деньги были настоящие, не давала покоя. Ныла занозой, мучила, томила, и никакой болтовнёй нельзя было заговорить тревогу. Налил чарку коньяку, махом выпил. Вытер губы, закусил ломтиком ветчины. Ветчина была розовая и мокрая. Это натолкнуло на кое-какие ассоциации. Бермудес учил, что при первом знакомстве с девушкой следует поразить её воображение чем-нибудь неординарным.
– А доводилось ли вам, девушки, – спросил Ерошка, – пробовать человечье мясо?
– А то тебе доводилось? – усмехнулась Настя.
– Мне не доводилось, но друг ел. Другого своего друга.
– Не диво! Все друг дружку едят, – тотчас нашлась Настя.
– Я в натуральном смысле. На Севере дело было. Один ногу сломал, а тут буран. Зарылись в снег, сидят обнявшись. Мороз лютый. Неделя проходит. Еды нет. Что делать? На ноге гангрена. Этот думает, всё равно ноге пропадать. Выставит вот так вот из норы на мороз. На улице минус шестьдесят. Анестезия. Кусок заморозят, отпилят, сварят. Оба питались, а потом вертолёт. Вот так и выжили. Один, правда, частично. А друг его на шесть кило разжирел. Движения-то нет.