– Где деньги, гад? – деловито спросил дознаватель Муха, не повышая голоса.
– Бомжу отдал.
– Бомжу? Три миллиона? – иронически усмехнулся Муха и перевёл дуло автомата на Жеребцову.
– Он людей ел! – крикнула Настя. – На шесть кило разжирел!
У Бубенцова от такой неслыханной подлости перехватило дыхание.
– Ногу другу резали-резали, пока не осталось ничего. Друга зарезал, – закладывала Жеребцова.
– Это образ! – крикнул Бубенцов. – Символ!
– Что за символ? – Муха направил автомат на Ерофея.
– Никакого друга не было! Я придумал историю. Вернее, Шлягер. Для знакомства. Чтоб девушек поразить. А символ в том, что человека не убывает! Сколько ни отрежь от него.
– Как так? – не понял Муха. – Режь человека, а от него не убывает?
– А вот так, – сказал Бубенцов, понимая заранее, что слова его пропадут всуе. – Очень просто. Я как-то задумался. Когда стригли в парикмахерской. Отрежь, предположим, от человека ногу, от него не убудет. Вы же вот ногти себе стрижёте.
– Ну? То ноготь, а то целая нога!
– Всё равно. От вас же не убывает. Суть останется. И руки отрежь, и ещё кое-что по мелочи. Уши, нос…
– Так-так-так… – Было видно, что Муха понял, заинтересовался.
– В том-то и дело. От умаления тела величина человека не меняется. Цельность сохраняется в полном объёме. Самость человека. Ну как вам ещё растолковать?
Присутствующие молчали, прислушивались.
– Согласен. Самость остаётся. – Муха оглянулся на лежащих и чиркнул себя указательным пальцем по шее. – А если вот так?
Все головы повернулись к Ерошке, ожидая ответа.
– Да, – подтвердил Ерошка. – Там мозг. Сердце тоже нельзя трогать. Ум и чувства. Без них человека нет.
– Верно мыслишь, – одобрил Муха. – Я так полагаю, ты под самостью подразумеваешь дар индивидуального бытия? Иными словами, если даже воссоздать твою точную копию, то она будет лишена самости? Так?
– Да, именно так! – ободрился Ерошка. – Самость существует в одном-единственном экземпляре. Во всей необъятной вселенной другой такой нет. Это как шедевр. Она неповторима. В этом её бесценность.
Нежно дрынькнул телефон в кармане у плюгавого, распластанного на полу.
– Ответь, Роман! – приказал Муха. – Всем тих-ха! А с тобой после договорим.
Рома завозился, перевернулся на бок, извлёк телефон. Мёртвая тишина воцарилась в комнате. И в этой тишине отчётливо проговорил металлический голос:
– Бомж. Обитает под платформой на Электрозаводской. Промышляет у Таганки. Жора. Одноглазый. Деньги у него!
Как только голос смолк, в следующую же секунду всё перемешалось в комнате. Как будто объявили внезапно воздушную тревогу или гаркнули: «Рота, подъём!» Люди повскакивали, поднялась необыкновенная суета. Напрасно Муха бегал от одного к другому, напрасно тыкал дулом в бок, кричал:
– Всем лежать! Руки на затылок!
– Лежать, ёпт! – кричали и люди с автоматами.
Куда там, ёпт!.. Все отмахивались от Мухи, как от назойливого овода. Муха понял, что понапрасну теряет время, упускает инициативу. Махнул рукой, первым бросился вон из квартиры. Все три банды, перемешавшись, отпихивая друг друга локтями, поскакали по лестнице вниз, к выходу. Муха подвернул ногу, тяжко врезался плечом в ребристую батарею. Воя и прихрамывая, гремя стволом автомата по прутьям перил, валился вслед, стараясь не отстать. Выскочив из подъезда, разделились наконец, разбежались в разные стороны по своим машинам. Азиаты отдельно, славяне отдельно, менты отдельно.
Скоро всё успокоилось, снежная пыль осела.
Бубенцов глядел из окна во двор, наблюдал за разъездом ночных гостей. Гнетущая тишина расползалась по поруганной, опозоренной квартире.
– Прости, – жалобно попросила Жеребцова, двумя пальчиками трогая его за локоть. – Мы ж без прописки тут.
– Эх ты!.. – Бубенцов отбрыкнулся локтем. – А я ещё красотой твоей восхищался! Покажи вам миллион, так вы готовы… И-эх…
Он так и не придумал, на что готовы красивые девушки за миллион. Ничего пристойного не приходило в голову. Да и лень было думать. Налил полстакана коньку, выпил махом, утёрся рукавом… Вышел в прихожую. Набросил на плечи куртку. Кивнул старухе, которая, нахохлившись, дремала на венском стуле в коридоре, у телефонной полочки.
За дверью на лестнице гудел ледяной сквозняк. Бубенцов, поёживаясь, натянул на лоб капюшон и, затягивая на ходу пояс, сбежал вниз. Железная дверь из подъезда стояла нараспашку. Бубенцов иссяк. Кажется, что и сама долгая эта ночь выдохлась, подошла к концу. Всё как будто оставалось по-прежнему, так же горели фонари в тесном переулке, но уже пропала белая луна, что с вечера висела между двумя соседними высотками. Произошёл перелом, время исчерпалось, назревал новый день. Тишина стояла уже совсем иная – чуткая, трезвая, предрассветная.