Выбрать главу

Брови Йосефа удивленно поднялись. Но он сразу же опустил их, а на его губах появилась пренебрежительная улыбочка. Так, значит, она боится только того, как бы яблочко не упало слишком близко от яблони? Чем тут поможет, если она будет стеречь ребенка день и ночь? Он не верит в подобные средства. Яблочко просто обязано рано или поздно упасть…

Эти слова обидели уже Эстерку. Чтобы «чужак» так пренебрежительно говорил о ее единственном сыне? Этому не бывать.

— Да, — ответила она с холодком и с внутренним подтекстом, — ему совсем нельзя дать упасть. Его снимают рукой, когда оно созреет…

Йосеф пожал плечами, поклонился и, не говоря ни слова, ушел. И Эстерка позволила ему уйти. Ей стало легче на сердце: самое трудное позади! Несмотря на напряженность между ними, с ее стороны это все-таки был честный разговор. Она однозначно дала понять Йосефу, что если хочет, он может ждать. Но до бар мицвы Алтерки она останется при своем решении. А как раз он, Йосеф, говорил как-то неясно. Толком ничего не сказал. Ушел обиженный…

И конечно, пропала надежда на дружеские отношения. Они были двумя разочарованными, опустошенными людьми, желавшими быть свободными от всяких обязанностей по отношению к ребенку третьего человека, хотевшими принадлежать друг другу полностью или совсем не поддерживать отношений. А тем временем могли уйти их лучшие годы…

Итак, постоянная игра Эстерки с самой собой привела к новым бессмысленным страданиям их обоих.

2

Из-за личных переживаний на протяжении восьми-девяти лет характер Эстерки стал намного сложнее. И она сама об этом знала. То, что она была вынуждена постоянно скрывать от прислуги, от свекра, даже от родного отца свои унижения в семейной жизни, сделало ее в каком-то смысле двуличной. Привычка изображать из себя счастливую в петербургском свете в то время, как в собственном доме она была так несчастна, навсегда отделила тон ее речи от того, что она думала, ее решения — от ее поведения. Вместо того чтобы придерживаться теперь строгой линии, намеченной ею, она сама перебегала дорогу бывшему «девчачьему учителю», чтобы подразнить его тоску по ней и собственную тоску по нему. С большим, ноткинским, размахом управляла она домом богача. Она участвовала в делах всех благотворительных обществ и в то же время — следила за Йосефом. Теперь пришел ее черед. Йосеф отдалялся от нее, а она искала всеми средствами возможность увидеть его, услышать о нем, измерить его горечь, взвесить его одиночество — и это доставляло ей странное наслаждение. Она часто посылала Кройндл купить в аптеке то, в чем совсем не нуждалась, а потом расспрашивала ее. Как выглядел аптекарь? Сказал ли он что-нибудь? Расспрашивал ли про нее?.. Время от времени она подъезжала к аптеке сама, останавливала карету и заходила внутрь. Каждый раз она что-то забывала. В большом хозяйстве никогда не помешают средство от несварения желудка, лекарство для детского животика, от боли в горле, от насморка, от головной и зубной боли и другие новомодные средства, которые образованные люди использовали теперь вместо бабушкиных рецептов типа заговоров и тому подобного.

По глазам Йосефа Эстерка видела, что ее приход потряс его, его бледные руки дрожали, пакуя коробочки и пакетики. Но он молчал, а пренебрежительная улыбочка не сходила с его губ.

Понемногу он становился дружелюбнее. Если в аптеке не было чего-то, он обещал, что он сам это принесет, когда искомое у него будет. Эстерка подозревала, что это просто предлог. Она благодарила его, не меняя выражения лица. Только садясь в карету, она позволяла себе улыбнуться, довольная своей победой.

Свое слово он держал, этот полуобиженный аптекарь. Он приносил Эстерке упакованные коробочки и закупоренные пузырьки, красиво надписанные и завязанные, как конфеты, которые дарят дамам. А она жаловалась ему, что ей нечего читать. Кроме томов Талмуда и философских сочинений на святом языке, свекор не оставил здесь никаких книг. Йосеф обещал позаботиться и об этом тоже. Позаботиться о ее духе так же, как и о теле… Возвращаясь в последний раз из Германии, где он изучал науки, Йосеф привез с собой много новых книг. А у его старшего брата, доктора реб Боруха, тоже есть большая домашняя библиотека. Кстати, новых русских писателей она уже читала?

От русского языка больше нельзя просто так рукой отмахнуться. Русская литература растет: Ломоносов, Фонвизин, Державин…

Так Йосеф Шик снова стал захаживать в дом Эстерки, как когда-то захаживал в дом ее отца в Лепеле. Понемногу он снова вошел в роль учителя: прежде по немецкому языку, теперь — по русскому, потому что, несмотря на то что Эстерка провела так много лет в Петербурге, ее русское произношение оставляло желать много лучшего, да и вообще ее познания в русском были весьма ограниченными. В российской столице времен Екатерины меньше всех прочих языков говорили по-русски. Считалось дурным тоном использовать язык простонародья. В ремесленных цехах говорили по-немецки, в высшем обществе — по-французски. Сама императрица не могла выговорить жесткого русского «л» и гортанного русского «х», а также звука «ч»… И все дамы из высшего общества старались ей подражать.

Чтобы улучшить русское произношение Эстерки, Йосеф Шик начал читать с ней произведения тогдашних классиков. Однако во всех них был сильный привкус церковнославянского языка. Возвышенно и мощно звучал язык придворного поэта и сенатора Державина. В своих произведениях он восхвалял живущих сановников екатерининского двора. Свои печальные стихотворения всегда посвящал усопшим высокопоставленным лицам — тем не менее у его виршей было необычное, какое-то металлическое звучание и сильный поэтический напор. С настоящим воодушевлением Йосеф читал со своей уважаемой ученицей величественные строки, посвященные покойному князю Мещерскому:[59]

Глагол времен, металла звон…

Или еще вот:

Где стол был яств, там гроб стоит…

— Хватит!.. — перебила его Эстерка и схватилась за сердце. Протяжный звук и медно-кованый ритм напоминали ей звон колоколов на колокольнях христианских церквей во время похорон. А в самих этих словах она слышала и в их смысле видела распутную жизнь Менди, его нееврейские желания, его преждевременную смерть…

Но, так или иначе, русская литература была бедна. Ее хватало лишь на один укус. А переводы с европейских языков были такими нелепыми, противоестественно величественными… Скоро материал исчерпался, и они вернулись к литературе на немецком, который был так богат и точен и отдавал стилем перевода Пятикнижия на простой еврейский и вообще был так близок к их родному языку.

Йосеф стал приносить Эстерке книги из собственной библиотеки и из библиотеки брата. По большей части это были переводы с древнегреческого и с латыни. Умышленно или нет, но почти всегда ученица получала для чтения книги, в которых рассказывалось о любви, воспевался героизм, восхвалялись вино и веселье. Это казалось Эстерке слишком иноверческим, отдавало идолопоклонством, в котором главным идолом было собственное тело… Короче, культом Менди и его страстями, когда он еще был жив… Она деликатно выразила неудовольствие своему духовному поставщику. Хорошо! — сказал ее старо-новый учитель, — теперь он знает, что ей понравится.

И он принес ей для чтения чудесную греческую идиллию «Дафнис и Хлоя».[60] И Эстерка прочитала, как двое полудетей — пастух и пастушка — влюбляются, занимаясь выпасом овец в горах, и сами не знают, что им делать с их любовью, столь юны и чисты оба. Так они сходят с ума друг по другу, пока молодая торговка птицей не соблазняет пастушка и не учит его тому, что он должен делать со своей юной возлюбленной… И все это пронизано, как брокат, золотыми и серебряными нитями горных пейзажей, ветерков, восходов солнца и игры на флейте… Сначала это освежило Эстерку, как хороший глоток родниковой воды после крепкого и слишком сладкого вина. Потом ей начало казаться, что она это где-то уже читала. Однако это произведение выглядело намного более еврейским, в нем не было привкуса телесности и идолопоклонства…

И она вспомнила безо всякой тоски о праотце Иакове и праматери Рахили у колодца. И о том приливе мужественности, который ощутил Иаков, увидав ее. Усталый с дороги, загоревший под солнцем пустыни, он откатил тяжелый камень от устья колодца, чего были не в состоянии сделать несколько пастухов вместе. Он дал напиться овцам и Рахили, поцеловал ее и заплакал. Ради нее он затем фактически продал себя в рабство. И целых семь лет работал за нее в жару и в холод. «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»…[61] Так сказано в строках Писания, которым Йосеф когда-то учил ее в Лепеле. Тот же самый Йосеф Шик, у которого нет ни капельки терпения… И потом, когда Иакова обманули, он работал еще семь лет, пока не получил наконец в жены свою дорогую Рахиль.