Смущенно, как отогнанный уличный мальчишка, воспринял Йосеф это безмолвное «ага!» своего десятилетнего соперника. Глупая, недостойная ревность красными пятнами выступила на его бледных щеках.
«Вы только посмотрите, — подумал он, — насколько этот уродился похожим на своего папеньку! Те же рыжие волосы. Тот же изогнутый ноткинский нос… Но кровь здоровая. Кровь ему дала Эстерка, которую утащили в Петербург из арендованных ее отцом лесов… Деревце подросло. Какие щеки, какие руки и ноги! Как не по-детски он делает то, что ему, Йосефу, не позволено… Как жадно он целовал, ее, этот негодник, прямо как его папенька, когда наслаждался ею…»
Но он быстро собрался с силами и вроде бы снова стал просто аптекарем, который приносит на дом подслащенные лекарства, когда единственный сынок хозяйки не хочет принимать горькие. Часто он приносил лекарства еще с каким-нибудь подарочком в придачу. Все это — ради того, чтобы избалованный мальчишка согласился лечиться.
— Как у тебя дела, Алтерка? — заискивающе спросил Йосеф. — Иди-ка сюда!
Однако на этот раз Алтерка к нему не подошел. Он крепко обнимал свою мать, прижавшись щекой к складкам ее платья. На этот раз он не испытывал доверия к бледному и очень вежливому аптекарю.
И не ошибся. Сам Йосеф удивлялся острому чутью паренька. Ядовитая ненависть таилась в его цветастых словах. Сам Йосеф не понимал, откуда вдруг взялась такая ненависть. Он, тридцатишестилетний мужчина, аптекарь, ученый человек, а тут напротив него какой-то плюгавенький байбачок! Какое тут может быть сравнение!..
И тут он тоже не ошибся. Алтерка стал с тех пор постоянным спутником Эстерки. Почти никогда больше Йосеф не встречался с ней наедине. Как только он входил в залу с одной стороны, мальчишка входил туда же с другой. Губами он даже смеялся, шутил с разбалованным «байбачком», но в глубине его сердца скрывалась горечь… С каким-то странным неудовольствием он смотрел на то, как мальчишка день ото дня наливался зрелостью и силой. А в его желтоватых, как у ночных птиц в лесах Эстерки, глазах замечал иной раз такую же насмешливую искорку, как когда-то у его покойного отца Менди Ноткина, когда тот уводил любимую у своего товарища…
В лице Алтерки Йосеф заново возненавидел прежнего товарища по хедеру, который спустя годы забрал у него ученицу, его любимую, забрал ради удовлетворения своих нездоровых желаний. И вот, когда Менди так быстро пресытился жизнью и покинул свою жирную трапезу посредине, он все еще не оставлял Йосефа в покое. Он воскрес в образе своего сынка. Или же послал с того света сына стражем — да что там стражем? — собакой на сене! Сама не ест и такого осла, как Йосеф, тоже не подпускает.
Глава двенадцатая
Потемкин
1
Во время последней небольшой войны с турками на Днестре герой Таврии и главнокомандующий Черноморским флотом Григорий Александрович Потемкин подцепил лихорадку, тяжело поддававшуюся лечению. Она несколько раз вроде бы уходила, но потом возвращалась. И чем дальше, тем тяжелее она становилась: с холодными мурашками на спине, с дрожью в коленях, с жаром. Лекари установили, что у светлейшего князя опухшая селезенка и прочие признаки болотной лихорадки, часто встречающейся в этих бусурманских краях. Ею заболели уже многие простые солдаты. Лекари готовили ему «приятные» микстуры из хины на фруктовых соках и на меду. Они велели ему есть в меру и избегать крепких напитков. Однако Потемкин не уважал всю эту медицину и не верил в аптечные смеси. Противные микстуры он велел выливать, от своих обычных шести трапез в день не отказался. А лечился своими собственными средствами: квасом на пустой желудок, полевыми ромашками, настоянными на водке, обтираниями ледяной водой, смешанной с одеколоном.
Слишком страстной была его натура, слишком богатой фантазия и слишком сильными желания, чтобы он мог подчиняться какому бы то ни было режиму, особенно такому скучному, как диета, воздержание от алкоголя, и жизнь, похожая на жизнь кающегося грешника в русском монастыре.
Никому из придворных Екатерины не была свойственна умеренность, и меньше всего она была свойственна «светлейшему князю Таврическому». И, как это часто случается с великими победителями, Потемкин покорялся наслаждениям и образу жизни побежденных им народов, живших по берегам Каспийского и Черного морей.
От побитых татар и турок в Астрахани и в Бахчисарае он перенял восточную привычку к мотовству и любовь к экзотическим краскам и ароматам. Мусульманские беки и паши подавали ему пример фантастической роскоши, рая на этом свете: пряных блюд, ароматных фонтанов, мраморных бассейнов с подкрашенной водой, в которой плавали обнаженные красавицы. К этому Потемкин добавил русскую широту, славянскую меланхолию и вечное стремление к забытью. И получилась прямо-таки одна из сказок «Тысячи и одной ночи» в фоняцком стиле, этакий раззолоченный турецкий дворец в русских снегах.
Он был ленивым и небрежным по натуре, но с ужасающими взрывами энергии. Он был мечтательным и сентиментальным, как любой более-менее способный поэт, каким он в действительности и являлся.[67] В то же время он был очень практичен, обладал большими организаторскими способностями, когда речь шла о его армиях. Мягкий и нежный с женщинами, уступчивый с друзьями и острый, как игла, и резкий, как топор, когда речь шла о карьере, о разрушении нацеленных против него дворцовых интриг. Мистически настроенный и суеверный по утрам, умный и насмешливый вечерами… Изо всех этих и многих других противоречий состоял «светлейший», и ни в одной из своих характерных черт он не был мелким. Потому-то он и был велик в своих поражениях так же, как и в своих победах. С глубокой верой в будущее «матушки-России» и с глубокой преданностью «матушке Екатерине» он строил из татарских рыбацких деревушек порты и города. Из Севастополя он сделал военно-морскую базу, а из Одессы — торговый порт и ворота в Средиземное море. Херсон он сделал конечной целью своих барж, плывших по великому Днепру, а Николаев и Екатеринослав превратил в зерновые склады завоеванных областей, если не всего Российского государства…
Но было достаточно какой-нибудь неудачной атаки на врага, внезапного нападения противника на какую-то укрепленную точку, которую его штаб считал надежной, чтобы «светлейший» растерял все свое мужество, горько разрыдался и начал бы посылать эстафеты к «матушке Екатерине», прося ее отобрать у него все дарованные ему титулы и звания и освободить от этого тяжкого бремени.
Последний такой приступ случился с ним в Очакове в 1788 году, когда изголодавший и промерзший русский гарнизон сражался не на жизнь, а на смерть с турками. Вместо того чтобы пойти и подбодрить своих измученных солдат, Потемкин сидел на расстоянии выстрела от опасных позиций. Он сидел на влажной земле, не щадя своего дорогого мундира, и причитал так, что и камень мог бы расплакаться. Он, считай, уже решил отдать туркам весь Крым, прекратить войну, а самому стать простым подданным, маленьким человеком, каким был двадцать три года назад, когда его за леность выгнали из Московского университета… Он даже об этом своем «последнем» решении отправил эстафету к «матушке». Однако Екатерина, его бывшая любовница и нынешняя «матушка», посмеялась над его отставкой. Она привезла князя в Петербург и при помощи своего ума и остатков пятидесятидевятилетнего обаяния ободрила его, убедила, что верит в его счастливую звезду, и с большим почетом отправила назад на фронт… И «светлейший князь» с новой верой в себя и с новой силой бросился на врага и прогнал его от Днестра далеко за Прут.
2
Разгромив турок под Бендерами и Аккерманом, Потемкин снова впал в ориентальную апатию, в свою поэтическую сонливость. Фельдмаршал Суворов и «матушка» Екатерина постоянно посылали ему эстафеты, «чтобы он ковал железо, пока оно горячо», чтобы не давал врагу прийти в себя и продвигался бы в глубь румынских провинций Турции. Однако «светлейший» снова махнул рукой на все советы и на все свои подвиги и решил отдохнуть весьма возвышенным образом.