На этот раз нетерпение несло реб Йегошуа Цейтлина в Устье Могилевской губернии. Это было его единственное имение, где он начал строить дворец для себя, с удобными квартирами во флигелях для близких и родных, с синагогой для изучения Торы и с большой библиотекой для изучения светских наук. Короче, он задумал основать своего рода академию для еврейских мудрецов, ученых, писателей и талмудистов; место сбора для всех духовных сил еврейства, раскиданных по пограничным губерниям, для талантливых людей, которым нельзя было переступать пресловутую «черту», отделявшую их от запретных внутренних губерний России; людей, которые не могли объединиться хотя бы из-за длинных дорог, а точнее, бездорожья, лежавшего между ними. Устье должно было стать, по его замыслу, тем же, чем стало для еврейских мудрецов Явне[97] после разрушения Второго храма. Они должны были поселиться там со своими семьями, освободиться от забот о пропитании и заниматься изучением Торы и служением Богу, доводить свои знания до высших ступеней. В этой возвышенной духовной атмосфере он, реб Йегошуа Цейтлин, надеялся отряхнуть с себя военную пыль, избавиться от забот об оплаченных и неоплаченных счетах и погрузиться телом и душой в свои научные работы, которые много раз начинал, прерывал и никогда не доводил до конца.
Реб Йегошуа Цейтлин планировал сейчас ехать прямо и просто: проезжая через Белоруссию, в Велижском повяте он посетит старого графа Мордвинова, имениями которого все еще занимался, и передаст управление ими в надежные руки. Оттуда дорога идет прямо на Петербург… В столице он честно поделится со своим многолетним компаньом реб Нотой Ноткиным и вместе с ним попытается спасти из разворованной русской казны все, что еще можно спасти. Он, реб Йегошуа Цейтлин, готов на все. Он не строил иллюзий: если во время войны правительство было вынуждено расплачиваться с поставщиками армии, то в последние пару лет оно тянуло с платежами. Тем более сейчас, когда мир был заключен уже давно. Оно могло повести себя так, как поступают многие должники, не желающие платить. В лучшем случае оно откупится бумажными ассигнациями, которые падали в цене с каждым днем…
Но пусть уж будет хоть что-нибудь, лишь бы уйти с рынка, отрезать, отделаться и отдохнуть на старости лет в гнезде Торы и мудрости, к которым он стремился всю жизнь.
2
С тех пор как реб Йегошуа Цейтлин приехал просить Потемкина, чтобы тот освободил его от должности провиантмейстера, прошло уже почти два года. За это время много воды утекло и многое изменилось. Седина, как вьюга, обрушилась на патриархальную бороду реб Йегошуа Цейтлина и оставила в ней только одну темно-рыжую полоску посредине. Его виски тоже полностью побелели. И в коротко постриженных волосах на голове было уже много седины…
Не случайно! Прежде всего, не так просто, как реб Йегошуа Цейтлин сперва рассчитывал, было разобраться со всеми капиталами и заработками, своими и чужими, разбросанными по штабам и военным учреждениям вдоль тысячеверстного фронта, на суше и в гаванях. Эстафеты, мчавшиеся ежедневно между ним, сидевшим в Бендерах или в Кишиневе, и реб Нотой Ноткиным, сидевшим в Петербурге, напоминали обмен криками у охотников, заблудившихся в чаще: они только слышат друг друга, но не видят. «Эй, эй! — вдруг кричит один охотник, — Митюха, я злавив мядзведзя!»[98] «Так цягни яго сюды!»[99] — радуется издалека Митюха. «Ды ён таки цяжки!»[100] — кричит в ответ удачливый ловец. «Ну, так пакинь яго и идзи сюды сам!»[101] — подает издалека совет Митюха. «Ды ён не пушчает!»[102] — раздается голос «ловца». На этот раз его голос звучит жалобно, надо сказать.
Чем больше лез из кожи реб Йегошуа Цейтлин, стараясь ликвидировать свои дела, тем тяжелее становился «медведь», тем глубже вонзались медвежьи когти в его тело, не давая освободиться и уйти из более-менее организованных провиантских пунктов, какими были Бендеры, Аккерман, Одесса, Николаев, Херсон — до самого Севастополя. Наличного золота в русской казне оставалось все меньше, а вместе с этим все жиже и скупее становился ручеек военных поставок. Война затянулась и усложнилась. О том, чтобы взять Константинополь и снова сделать знаменитую Айя-Софию православной церковью, больше и речи быть не могло. Обнаглевший швед набросился на русские корабли в Балтийском море и разгромил их у Свенскзунда.[103] Пруссии тоже захотелось обглодать косточку в балтийских провинциях России. Польша помышляла о том, чтобы вернуть Белоруссию… Петербургская камарилья с Платоном Зубовым во главе испугалась, как бы не лишиться власти и богатства. Они постоянно сплетничали, копали друг другу ямы, совсем потеряв от страха голову. После удара, нанесенного Суворовым туркам при крепости Измаил, престиж России немного вырос, и петербургские трусы сломя голову бросились требовать, чтобы мир с турками был заключен как можно быстрее. Это должно было освободить русскую армию для борьбы с Пруссией и Польшей. И им действительно удалось начать переговоры о мире.
Каким бы больным и загульным ни был Потемкин в своем ориентальном дворце рядом с Бендерами, он тем не менее тут же пробудился с львиным рыком, услыхав, на какие компромиссы готов пойти Петербург. «Герой Таврии» вскипел, когда услышал, что после всех страшных жертв, которые были принесены, и после всех грандиозных планов, начертанных от Петра Великого и до него, матушка-Россия хочет ограничиться маленьким полуостровом Крым, который и так уже русский, хотя этого еще не признал враг, и полоской земли между Бугом и Днестром в придачу.
Сопя и охая от боли и посмеиваясь от злости и обеспокоенности, он отправился со своими приближенными из генерального штаба в Яссы, где должен был 6 октября 1791 года начаться заключительный этап мирных переговоров. Он хотел поднять свой бронированный кулак и садануть им по зеленому сукну стола так, чтобы все эти мелкие миротворцы из Петербурга подскочили на своих местах и больше не осмеливались бы спускать по дешевке и с добродушной болтовней все то, что он завоевывал годами, кусок за куском.
Но посреди дороги днем раньше намеченных переговоров, то есть 5 октября, ему вдруг стало плохо, и он попросил вытащить его из кареты.
— Некуда больше ехать! — неожиданно сказал он надтреснутым голосом. — Я хочу умереть в поле…
Последнее желание Потемкина было выполнено. Его вытащили и положили, тяжело хрипящего, на влажную траву, и больше он уже не приходил в себя. Лицо посинело от прилива крови, через четверть часа он испустил дух.
Пошли слухи, что Платошка Зубов, его враг, подослал своих наймитов, которые отравили светлейшего князя, стремясь не допустить, чтобы тот помешал мирным переговорам с турками… Однако на самом деле ослабевшее тело просто больше не могло выдерживать так долго не отпускавшей его болотной лихорадки, неумеренности в еде и питье, а также больших волнений и переживаний, выпавших на его долю за последние дни.
Матушка Екатерина горько оплакивала его. С кем утешиться в своем будуаре, у нее было предостаточно, но такого доверия, какое императрица испытывала к Потемкину, у нее не было больше ни к кому.
— Он никогда меня не обманывал, — жаловалась она. — Никто не мог его подкупить. Теперь все проходимцы начнут вынюхивать, нельзя ли занять его место…
Светлейший князь Таврический умер в чистом поле, когда ему исполнилось пятьдесят два года.
3
Только теперь, после внезапной смерти покровителя, у реб Йегошуа Цейтлина начались настоящие проблемы. Из «медведя», который не желал двигаться с места, получилась свинья, дикая свинья, целое стадо диких свиней… Чтобы вытащить у них большие деньги, свои и компаньонов, каждую из этих свиней приходилось подмазывать, задабривать подарками, гладить по шерстке. Каждый мелкий чиновник изображал из себя очень важную фигуру, совал палки в колеса, глумился, говоря, что… Да ничего! Жидовские откупщики и так достаточно поживились. Теперь они могут и немного потерять…