Реб Йегошуа Цейтлин выбрал военную тактику организованного отступления при внезапной атаке противника. Поэтому ему действительно удалось спастись от разорения.
Не теряя головы, он тихо разрывал свои договоры с зарубежными партнерами, понемногу расплачивался: здесь взял, там заплатил. Одну дыру открыл, другую закрыл. И так пока не урегулировал ситуацию…
У тех, кто был ему должен, он брал все, что удавалось взять. Если не наличными, то товарами и сырьем. Главным образом — тканями и пряжей. Он отправлял их в сопровождении охранников своим служащим и приказчикам по всей России. Тяжело нагруженные подводы тянулись длинными вереницами из Новороссии и с границ Германии в Киев, в Петербург, в Москву, в Смоленск. Эти товары расхватывало на рынках гражданское население, которое из-за долгой войны изголодалось по мануфактуре и изделиям из кожи.
Свои драгоценные коллекции древностей и рукописей реб Йегошуа Цейтлин тоже вывез из Новороссии. По большей части это были редкости, обнаруживавшиеся в солдатских ранцах и вышвыривавшиеся целыми грудами на иноверческих рынках вдоль всего турецкого фронта… Все это были предметы еврейского прикладного искусства и рукописи, происходившие из разоренных общин и синагог: ашкеназских, сефардских и караимских. Это были старинные меноры, короны для свитков Торы и указки для их чтения, вышитые занавеси для орон-кодеш и чехлы для свитков, кубки работы еврейских мастеров. Были там пергаменты с рукописями по-арабски и по-древнееврейски, некоторые — с персидскими и со староиспанскими миниатюрами. Попадались такие, что были написаны несколько веков назад, во времена изгнания евреев из Испании, и принесены в Малую Азию и на Балканы прапрапрадедами турецких евреев.
С любовью и самоотверженностью реб Йегошуа Цейтлин спасал эти предметы из грубых солдатских рук и из рук старьевщиков-иноверцев, даже не понимавших, что это такое. Он выкупал их, как выкупают плененных единоверцев. Годами собирал и сортировал их. А теперь потихоньку отсылал их специальными фурами и различными путями в Устье, чтобы украсить свой дом, свою синагогу и еврейскую академию, которую планировал построить.
Так работал реб Йегошуа Цейтлин, работал тихо, упорно. Конца и края этой работе не было видно. Когда прибывшие после смерти Потемкина чиновники увидали, что этот еврей прощает долги, бросает источники доходов и хочет уйти, они задержали его. Задержали, как простого солдата, который хочет «смыться» со службы, поскольку позволить ему уйти означало оставить лошадей без фуража, а солдат без сухарей.
Чтобы полностью избавиться от слишком уж многочисленных хозяев и жадных взяточников, реб Йегошуа Цейтлину пришло в голову обратиться за защитой ко второму фельдмаршалу, к ближайшему соратнику Потемкина — Суворову. И он обратился к нему с сохранившимися рекомендательными письмами от покойного покровителя. Эти письма он отослал в ставку Суворова на Дунае, располагавшуюся неподалеку от недавно взятой им крепости Измаил.
Суворов был знаменит по всей России и за ее пределами как один из величайших полководцев своего времени. Это он повсюду исправлял все ошибки, которые допускала русская стратегия, начиная с восстания Пугачева и кончая штурмом сильнейшей турецкой крепости… Но точно так же, как он был знаменит в качестве полководца, Суворов был известен в качестве немыслимого чудака с безумными выходками и странными идеями. И сам реб Йегошуа Цейтлин мог много чего о нем порассказать. Но, надо признать, отношение к нему было не хуже, чем к другим людям, обращающимся к фельдмаршалу — будь то самые большие аристократы, русские или иностранцы.
Глава восемнадцатая
Суворов
1
Три дня и три ночи реб Йегошуа Цейтлин носился за занятым фельдмаршалом по его ставке на Дунае. Казалось, что полководец играет с ним в догонялки: «Ку-ку, вот я! Лови, ну!.. И вот меня нет…»
Ничего удивительного в этом не было, ведь то, что у нормального человека было днем, у Суворова было ночью; когда все обедали, он спал; когда все спали — пел. Когда все просыпались и слегка перекусывали, он усаживался за ужин с водкой и мясом…
На третий день реб Йегошуа Цейтлин уже совсем потерял надежду получить защиту у преемника Потемкина и лег довольно поздно с твердым намерением уехать завтра обратно… И вдруг его пробудил ото сна громкий крик петуха. Петух закричал раз, потом другой, громче, при этом он громко хлопал крыльями.
Реб Йегошуа проснулся, зажег ночник и увидел в окошке силуэт человека. Он выскочил, чтобы снять цепочку с двери, и спросил:
— Кто это?
— Свои, — ответил ему дружелюбный голос, и в его скромную квартирку, похожую на все квартирки этой разоренной войной местности и представлявшую собой лачугу, сколоченную из досок и обмазанную глиной, вошел худощавый человек с седой головой, в ночной рубахе до пят, сшитой из простого крестьянского полотна. При желтоватом свете чадившего ночника реб Йегошуа Цейтлин разглядел характерное лицо, высохшее, как пергамент, с великолепным носом, с растрепанными кудряшками надо лбом и с холодными, словно замерзшими глазами, на самом дне которых тем не менее горели смеющиеся огоньки. В странном госте он тут же узнал «помешанного» фельдмаршала, которого уже не раз видел в генеральном штабе у Потемкина, того самого фельдмаршала, за которым здесь безуспешно гонялся несколько дней подряд. Реб Йегошуа Цейтлин даже заподозрил, что только что кукарекал не какой-нибудь полуночный петух, а сам Суворов и при этом хлопал в ладоши, изображая петушиные крылья. Это была одна из его любимых штучек.
— Ваше сиятельство! — отступил назад реб Йегошуа Цейтлин и поклонился.
Суворов набежал на него, путаясь в своей длинной ночной рубашке, как в юбке, и прикрыл ему рот своей костлявой ладонью:
— Ш-ш-ш!.. Какое «сиятельство»? Я простой солдат.
Изображая из себя «простого солдата» и не давая реб Йегошуа Цейтлину выговорить ни слова, он пригласил его на шесть часов к обеду. За едой они заодно и поговорят обо всем. Рекомендации Григория Александровича, Царство ему Небесное, он уже прочитал…
Ровно в шесть вечера наряженный в новую бекешу со знаком польского «советника двора» на груди — белый орел на красной эмали, реб Йегошуа Цейтлин уже был в ставке фельдмаршала. Однако лакеи не захотели его впускать. Они просто посмеялись над ним:
— Да кому это не известно, что генерал-аншеф Суворов обедает в шесть часов утра, а не в шесть часов вечера?!
На следующий день реб Йегошуа Цейтлин пришел уже за полчаса до шести утра и попросил доложить фельдмаршалу о себе. Его проводили в маленькую боковую приемную, выходившую двумя окнами на зеленую некошеную поляну. Одно окно было открыто, и в него веяло пронизывавшей до костей утренней прохладой.
Приемная была бедной, обставленной простой крестьянской мебелью. Жесткие некрашеные скамьи стояли у стен, а точно такой же угловатый стол — посреди комнаты. Украшен здесь был только кусок стены между двумя окнами. Он был обит красным бархатом, а на бархате — портрет матушки Екатерины в горностаевой мантии. Портрет был оправлен в округлую позолоченную раму. Точно такой же был у Потемкина в штабе. Наверное, оба фельдмаршала заказывали портреты у одного художника…
И еще до того, как реб Йегошуа Цейтлин отыскал более-менее удобное место, где мог бы присесть, его уши услыхали бодрое и гулкое ржание жеребца… Он выглянул в открытое окно и не поверил глазам: по заросшей травой поляне, все еще покрытой густой утренней росой, катался голый человек и ржал: «И-го-го!..» — с таким наслаждением, что и настоящий жеребец позавидовал бы.
И чем ближе подкатывался голый человек, тем виднее было его тощее тело, тем отчетливее была заметна седина в растрепанной шевелюре, тем узнаваемее становилось его пергаментное лицо. Реб Йегошуа Цейтлин подумал, что, если он не ошибается, это и есть тот самый «простой солдат», который нанес ему визит посреди ночи в одной ночной рубахе и пригласил его на сегодняшний утренний обед…