Реб Йегошуа Цейтлин смотрел теперь на знаменитого полководца со скрытым чувством жалости. Он видел, что Суворов буквально сходит с ума и что ему очень горько. И это был человек, перед которым трепетали народы, все, кроме какой-то глупой красивой иноверки, которая, как говорят люди, была не способна ни единой строки написать без грубейших ошибок… Смешное воодушевление Суворова по поводу еврейского «закона» стало ему понятным.
Реб Йегошуа Цейтлин немного подождал, а когда ему показалось, что генералиссимус успокоился, снова попытался заговорить о рекомендательном письме Потемкина относительно того, что он сам обязательно должен сейчас найти чье-то покровительство, которое спасло бы его от всех чиновников, взяточников, доносчиков…
Но Суворов снова махнул на него рукой, на этот раз — уже резче. Злой огонек вспыхнул в его стальных глазах. Наверное, под влиянием выпитой перцовки.
— Петр Великий, — тихо и хрипло, как будто обращаясь к себе самому, заговорил он, — Петр Великий поступал в подобных случаях еще лучше. Он был настоящий мужчина. Что тут говорить?! Плетка ему не помогала. Он пытал. Это не помогало. Служанка, которую он отобрал у Меншикова и сделал императрицей, разгулялась. Она закрутила с дворецким своего мужа. Тогда царь Петр поступил как настоящий солдат: он ему отрезал голову и в спирте замариновал… как змею, и поставил банку с этой головой в спальне своей неверной жены: смотри и помни!..
На этот раз реб Йегошуа Цейтлин не на шутку испугался. Подобное средство отучения неверной жены от загулов не имело ничего общего ни с еврейским разводом, ни с разрешением Священного Синода, ни даже с плеткой, которую русские дарили жениху на помолвку… С широко распахнутыми глазами реб Йегошуа Цейтлин поднялся со своего места, не зная, что делать дальше. Однако сам Суворов тут же спохватился, что вышел за рамки и наболтал лишнего относительно вещей, по поводу которых стоило бы промолчать… Он снова обнял своего гостя в цивильной бекеше, сделал вид, что хочет расцеловаться с ним по русскому обычаю, и… снова не расцеловал.
Глава девятнадцатая
Из Подолии
1
Подобными безумствами: внезапным появлением и исчезновением, странными вопросами, на которые не было ответа и которые были своего рода специализацией гениального фельдмаршала, Суворов мучал реб Йегошуа Цейтлина еще пару дней, а до серьезного разговора дело все не доходило. Реб Йегошуа уже начинал подумывать о том, что если останется здесь еще на какое-то время, то сам начнет кататься нагишом по росистой поляне… Но не ради здоровья, как Суворов, а от того, что тронется умом.
Поэтому провиантмейстер был счастлив, когда фельдмаршал, по своему обыкновению, совершенно неожиданно принял его и дал понять, что… собственно, он ведь всего лишь солдат. Что может понимать солдат в политике Петербурга? В таких вещах лучше разбирался Потемкин, «Царство ему Небесное!». Теперь этим занимаются министры — Чернышев,[106] Безбородко…[107] Так вот, если провиантмейстер Цейтлин хочет получить письмо к ним, он его получит.
Реб Йегошуа Цейтлин сделал вид, что принимает такое объяснение за чистую монету. Однако в глубине души он хорошо знал, что Суворов обладает одним из самых острых умов во внешней политике России. Как никто другой, этот якобы «чокнутый» генерал-аншеф понимал, когда нанести удар врагу, а когда надо разыграть из себя миротворца. Каковы настоящие потребности русской армии, он тоже знал не хуже Потемкина. И вся эта игра с гостем в кошки-мышки была лишь проявлением скрытых колебаний: стоит ли завязывать с евреем более тесные отношения или нет? И в конце концов он решил, что нет, не стоит.
Реб Йегошуа Цейтлин знал и то, что в глубине души Суворов был искренним патриотом, религиозным человеком, верующим православным христианином, хотя по вопросу развода с неверной женой придерживался совсем иного мнения, чем Святейший Синод, и завидовал даже евреям, у которых развод достигался намного легче, чем у православных…
Поэтому реб Йегошуа Цейтлин с благодарностью принял от Суворова паспорт, позволявший свободно выехать из ставки и из района военных действий, что сопровождалось теперь гораздо большими строгостями. Строгости эти были введены потому, что сейчас дело шло к заключению мира с турками, и каждое лишнее известие, каждая выболтанная тайна относительно истинного положения измотанной русской армии могли бы сильно навредить…
С паспортом, полученным от Суворова, реб Йегошуа Цейтлин взял, как говорится, ноги в руки и убрался из ставки на первой же солдатской подводе. Он трясся на куче сена, как простой крестьянин, лишь бы побыстрее уехать подальше от этого печального места, несущего на себе отпечаток скупости Суворова, его странностей, его упрямства. Назад, назад, к прифронтовой линии Бендеры — Аккерман, где еще продолжал витать дух щедрости Потемкина, дух его человеколюбия…
Вскоре пришла весть о том, что мир с Турцией был подписан графом Безбородко, которого Суворов упомянул в их последнем разговоре… Мир был подписан в Яссах 9 января 1792 года, и реб Йегошуа Цейтлин, отчаявшись, с легким сердцем махнул рукой на возможность возвращения множества долгов и начал готовиться к окончательному отъезду. Он даже распустил слух, что болен и больше не может работать. Он поступил так, чтобы легче было отделаться от жадных чиновников… Но тут реб Йегошуа снова увидал, что не он держит медведя, а наоборот — медведь его. У России были теперь развязаны руки, и она начала перебрасывать освободившиеся военные силы в Подолию, чтобы рассчитаться с Польшей за то, что та совала палки в колеса русской политики, за ее кокетство с врагами России в то время, когда на шее России лежал меч, точнее, кривая турецкая сабля…
Тем временем провиантмейстера Цейтлина продолжали принуждать не уезжать, а вместо этого помочь в организации поставок провианта и фуража для осуществлявших перегруппировку русских армий.
2
Дело кончилось тем, что, воспользовавшись массовыми беспорядками, начавшимися в Польше, уже потерявшей значительную часть своих земель, Россия окончательно аннексировала всю Подолию — кусок земли между Бугом и Днестром, который на протяжении последних двух десятилетий семь раз переходил от Турции к Польше, от Польши — к России и снова — к Турции, а потом — к Польше. Это походило на некую игру в мяч. И тот, кто последним схватил этот мяч, больше не стал его бросать, а оставил себе…
Волей-неволей реб Йегошуа Цейтлин был вынужден мотаться здесь больше года, пока вся эта прекрасная область, от Каменца-Подольского до Балты, полностью не оказалась под русским сапогом. Своим острым глазом человека опытного и обладающего острым умом, человека повидавшего мир и ученого, он распознавал здесь седые, древние, просто старые и сравнительно новые следы больших страстей, политических и религиозных, которые бушевали на протяжении поколений по всей Подолии; которые разрушали и снова строили здесь еврейскую жизнь, утешали и приводили в отчаяние, разгоняли и собирали снова вместе старые общины и выводили великие образы на арену еврейской истории. Старинные выщербленные надгробия, толстые стены бывших синагог еще хранили память о резне времен Богдана Хмельницкого и о татарских набегах. В заброшенных, окруженных лесами местечках еще витали легенды о Шабтае Цви[108] и печаль обманутых надежд чудесным образом освободиться от Изгнания… Здесь, как летучие мыши в темноте, еще таились маленькие группки последователей Якова Франка,[109] у которых нагие женщины держали свитки Торы на коленях и которые плясали, распевая «Песню песней», до и после плотских утех….