Чтобы загладить неприятное впечатление, реб Йегошуа Цейтлин очень медленно, глядя реб Мордехаю прямо в глаза, заговорил о том, что он сам не принимает здесь ничьей стороны. Пока… Но вот в последние несколько лет он почти все время находился на русско-турецком фронте, где получал немало писем из Белоруссии и Литвы от ученых евреев и раввинов, и из Шклова тоже. В этих письмах содержались буквально доносы в духе нечестивца Амана на «секту», то есть на хасидскую ересь, которая завелась повсюду. И в этих письмах его просили, чтобы он, реб Йегошуа Цейтлин, как влиятельный еврей, «приближенный к царству», как называли его авторы этих писем, выступил бы с призывом к бойкоту «секты»… До сих пор он ни в коем случае не хотел этого делать. Объяснение своему отказу он давал такое, что он, мол, находится далеко и оторван от тех мест, где разворачивается этот конфликт, а потому ни на кого не может положиться, не выслушав мнение противоположной стороны… Таков закон! Но теперь, когда он возвращается в Белоруссию, чтобы поселиться в Устье, неподалеку от Шклова, он больше не сможет откручиваться от ответа при помощи подобных объяснений… Ему придется определить свое отношение к этому спору. За или против. Поэтому-то он и расспрашивает, хочет узнать мнения всех, а поскольку реб Мордехай приехал из того самого места, где находится источник, можно сказать, где весь этот хасидизм когда-то возник… то пусть он на него не обижается.
Реб Мордехай больше не сжимал свою бороду в кулаке. Лоб его разгладился, лицо просветлело, и он испытывающе посмотрел на реб Йегошуа Цейтлина широко открытыми синими глазами, так сильно напоминавшими глаза Эстерки, его красавицы дочери.
— Со мной, — сказал успокоенный реб Мордехай, — едет в Петербург один важный приближенный князя Чарторыйского, учитель, занимавшийся с его детьми математикой, реб Мендл Лефин[131] его зовут, или Сатановер.[132]
— Ах, этот! — перебил его реб Йегошуа Цейтлин, и его холодные глаза вспыхнули. — Как же, как же, я наслышан о нем! Он пишет большое предисловие к книге «Путеводитель растерянных»[133] Маймонида…
— А саму книгу «Путеводитель растерянных», — подхватил реб Мордехай, — он заново переводит легким, понятным языком Мишны. Первая часть уже готова… Вам, реб Йегошуа, стоит с ним познакомиться. Он тут живет вместе со мной на одном постоялом дворе.
Пусть реб Йегошуа Цейтлин его спросит. Так будет лучше. Мендл Сатановер не принадлежит к числу последователей Бешта. Но голова у него хорошая и ум ясный, и он считает, что мудрость Торы нужно изучать не только для себя, но и нести их всему народу. Пусть всем от них будет светло, даже латутнику,[134] водоносу, любому неучу. Так учил Бааль-Шем-Тов… Но к чему все эти предисловия? Вот я сейчас пойду позову его сюда. Так будет лучше…
И реб Мордехай Леплер легко поднялся и двинулся к двери.
Его остановил сильный шум. Шум нарастал, были слышны лязганье оружия и цепей, рыдания женщин. Вместо того чтобы выйти из комнаты, реб Мордехай бросился теперь к двойному зимнему окну и распахнул форточку. К нему подбежал реб Йегошуа Цейтлин и тоже выглянул на улицу.
3
Мимо постоялого двора русско-польская милиция в треуголках и грязных солдатских мундирах гнала кучку арестованных евреев. Двое арестантов были избиты в кровь, они шли с перевязанными головами, руки их были закованы в кандалы.
По грубым сапогам или валенкам, обвязанным снаружи мешковиной, и по нелепым хламидам, подпоясанным веревками, реб Мордехай Леплер сразу же распознал, что это местечковые извозчики; те же самые, что в Лепеле и Витебске — в городах, которые так ему близки и дороги… За солдатами и арестантами тащились в толстых платках поверх чепцов несколько евреек, промерзших и неряшливых. Они рыдали и заламывали руки в толстых вязаных варежках.
— Что это может быть? — побледнел реб Йегошуа Цейтлин.
После бесправия всех людей и всех народов на войне эта сцена повеяла на него совсем особым бесправием: бесправием евреев в Белоруссии, в его Белоруссии…
Но реб Мордехай Леплер даже не ответил, он рванулся от окна к двери.
— Погодите! — только и сказал он, не повернув головы.
И, уже прыгая вниз по ступеням, крикнул:
— Одну минутку, реб Йегошуа!
Однако эта «минутка» затянулась на целых полчаса. А когда у реб Йегошуа Цейтлина уже кончилось терпение, реб Мордехай взбежал вверх по ступенькам к своему гостю, весело вытирая горячий пот со своего заросшего лица.
— Ну, — сказал он, показывая в улыбке полный рот белых зубов, — вот я и выполнил ради разнообразия заповедь о выкупе пленных, хотя, между нами говоря, особо жалеть этих «пленных» было нечего, они совсем не «бедняжки»…
На вопрос, что же произошло, реб Мордехай, пребывавший в приподнятом расположении духа, рассказал, что это еврейские извозчики из Кайданова — местечка, расположенного в паре десятков верст отсюда… Тамошний польский помещик позавчера посреди бела дня отправил своего приказчика с несколькими гайдуками верхами, чтобы они согнали крестьян на какую-то неотложную работу, для которой не хватало рабочих рук. Те «перестарались» и вместе с крестьянами принялись гнать заодно и местечковых евреев, всех евреев, находившихся на рынке: извозчиков, мясников, носильщиков. Сначала евреи кричали, бесновались, вопили, что они не крепостные и бесплатно работать не будут. Это против закона… Но гайдуки, мало интересовавшиеся законом, начали бить евреев нагайками. А извозчики и мясники, представьте себе, не дали себя в обиду. Они стащили гайдуков с коней, отобрали у них нагайки и этими нагайками хорошенько всыпали по мягкому месту и помещикову приказчику, и гайдукам. Они пороли и при этом напевали, как меламеды, которые порют мальчишек-шалунов: «Прислужнички, прислужнички пусть знают, что евреи больше не подчинены пану, а только государству, только великой императрице!»
Придерживая парадные штаны обеими руками, приказчик бегом вернулся во двор помещика и рассказал пану всю эту историю. Тогда помещик вскипел, велел запрягать карету четырьмя лошадьми и помчался просить помощи у минской милиции, крича, что жидки в Кайданове устроили бунт, избили его служащих и ругали ее величество императрицу… Вот их и привезли сюда закованными в кандалы, бунтовщиков в дырявых сапогах, обернутых мешками. Этих ха-ха-ха хи-хи-хи!
— Ну-ну! — забеспокоился реб Йегошуа Цейтлин. — Тут совсем не над чем смеяться.
— Ах, — сказал реб Мордехай и вытер с шеи пот, — не принимайте это близко к сердцу, реб Йегошуа! Их уже освободили. Они сейчас отправятся домой обедать. Вы слышите, как галдят их жены? Это они греются у огня и рассказывают друг другу о чудесах, которые здесь с ними случились.
Реб Йегошуа Цейтлин неуверенно пожал плечами:
— Освободили, говорите? Так быстро?
— Ах, реб Йегошуа, несколько рублей могут все ускорить, когда надо. Только что сюда прибыли свидетели из Кайданова. Писарь уже протокол составляет, но не на евреев, а на помещика. Он и его прислужники малость перегнули палку и повели себя, считай, как самодержец по отношению к горожанам, которые не находятся под его властью…
Реб Мордехай не переставал потирать от удовольствия свои здоровенные лапищи:
— Ах, ах, реб Йегошуа, я радуюсь за моих евреев, живущих в моих местах. Здесь уже пахнет Лепелем и Витебском… Это тебе, пан, не Подолия! О Польше и говорить нечего. Там разве евреи осмелятся выступить против конных гайдуков с арапниками? Разбегутся, как мыши. Страх прежних времен все еще у них в крови. Все от мала до велика там еще боятся помещиков и их диких безумств. Там еще до сих пор могут отобрать у арендатора несовершеннолетнего сына и крестить его в наказание за то, что отец не уплатил несколько десятков злотых аренды… Там помещик может загнать еврейских женщин на дерево и заставить их оттуда кукукать, как кукушек, стрелять в них дробью, а потом платить деньгами за раны…
Реб Йегошуа Цейтлин нахмурил брови и принялся беспокойно расхаживать по комнате.
— Я все еще не вижу, реб Мордехай, чему тут радоваться. Пока бумага про этого Кайдановского помещика дойдет до Петербурга и пока расследуют все это дело, тот же самый помещик со свету сживет тамошних евреев. Он их искоренит… Он их…