Реб Йегошуа Цейтлин чуть-чуть покивал, а потом сел.
— Как мне кажется, — задумчиво сказал он, — судя по тому, что вы мне рассказываете, ваш Мендл Сатановер не создан для того, чтобы быть заступником за еврейские интересы. Он по натуре не борец за права своего народа, а домосед, человек книги. Он больше подходит для моего Устья, где я строю дом для таких ученых, как Мендл Лефин. Но зачем нам спорить, реб Мордехай? Давайте сделаем, как сказано в Торе: «Призовем девицу и спросим..»[146] Послушаем, что он сам скажет…
Глава двадцать четвертая
Знакомство
1
Перед реб Йегошуа Цейтлиным стоял невысокий полноватый человек с округлой рыжеватой бородкой, в которой виднелись седые волоски, свидетельствующие о том, что обладатель бородки приближался к пятидесяти годам. У него было бледное лицо и близорукие глаза домоседа, постоянно склоняющегося над работой. Его близорукости не помогали даже большие немецкие очки в роговой оправе. Веки были сильно набрякшие, как у человека, просиживающего за чтением допоздна и портящего зрение, пользуясь больше сальными свечками, чем солнечным светом. Улыбка у этого полноватого человека была тоже какая-то близорукая и в то же время деликатная — как у тихого, вежливого человека, не видящего ясно, с кем он разговаривает, и потому улыбающегося всем и при всяком случае. Собственно, фигура и лицо у него были именно такими, как изначально и представлял себе реб Йегошуа Цейтлин: это не был борец за права евреев, каким хотел бы его видеть реб Мордехай Леплер, а мыслитель и ученый, которому легче водить дружбу с книгами, чем с людьми.
Мендл смущенно подошел к реб Йегошуа Цейтлину и протянул свою мягкую, женскую руку, которой ему, кажется, никогда в жизни не приходилось поднимать ничего тяжелее гусиного пера для письма…
С первого взгляда он не произвел на реб Йегошуа Цейтлина сильного впечатления. «Преувеличили», — подумал он о восторгах реб Мордехая и князя Чарторыйского, для которых этакий ученый еврейчик был, наверное, скорее любопытным феноменом, чем личностью. Подобных типичных приверженцев просвещения, или «берличников», реб Йегошуа Цейтлин встречал не раз, не два и даже не десять раз — и в Белоруссии, и в Польше. Ему, реб Йегошуа Цейтлину, толковому торговцу, мужественному защитнику евреев и всестороннему знатоку Торы, вообще были противны эти слабаки с похожими на тесто физиономиями в обрамлении шафрановых шелковых волос, больше подходящих для женщины, чем для мужчины. При них женщина играла роль добытчицы и кормилицы, содержавшей своего благородного мужа, чтобы иметь от него детей и гордиться его родовитостью и ученостью… Как ему только что рассказал реб Мордехай Леплер, Мендл Сатановер и есть именно такой тип: на глиняных горшках, которые продает его расторопная жена в Николаеве, держится вся ученость этого полноватого польского еврея.
Но вот реб Мордехай Леплер извинился и, сказав, что ему надо уйти по делам, оставил их вдвоем. Оставшись с новым знакомым с глазу на глаз, реб Йегошуа Цейтлин стал еще критичнее к стеснительности и беспомощности Мендла Сатановера. Под его пронзительным взглядом тот опустил свои болезненные глаза с воспаленными веками. Он, кажется, сам почувствовал, что это своего рода экзамен. И реб Йегошуа Цейтлин действительно задал свои первые вопросы, как учитель, экзаменующий чужого ученика и про себя ставящий ему оценку, ему и его прежнему учителю… Но не прошло и четверти часа, как роли поменялись. Похоже было, что теперь оценки ставил Мендл Сатановер, а экзамен по логике и по науке держал теперь реб Йегошуа Цейтлин.
От обычных расспросов по поводу Берлина и берлинских кружков ученых, о Мойше Мендельсоне и о его друге-христианине Лессинге[147] реб Йегошуа Цейтлин перешел к вопросам, которые до этого задавал реб Мордехаю Леплеру и не получил на них удовлетворительного ответа.
— Как это получается, — спросил реб Йегошуа Цейтлин, разводя свои худые руки, — как это получается, что какой-то еврей, писавший камеи, или «бааль-шем-тов», как в народе называют такого производителя оберегов от сглаза и тому подобного, вдруг так стремительно покорил польское еврейство? И не только польское…
Реб Йегошуа Цейтлин был готов выслушать мнение типичного «берлинчика», просвещенца, который борется со «мраком» невежества и с дикими предрассудками темного народа, как реб Мордехай Леплер прежде представил Мендла из Сатанова… Миснагидское[148] сердце реб Йегошуа Цейтлина уже заранее радовалось тому, что он здесь скоро услышит подтверждение своему отрицательному отношению к хасидам и к хасидизму, и ко всему, что с этим связано. Это была позиция, основанная на доводах разума и подкрепленная строгой верой и глубокой ученостью в духе Виленского гаона… Однако он ошибся.
Ясными и четкими словами, хотя и на еврейском языке, чрезмерно засоренном немецкими и даже латинскими словами (когда речь шла о датах, например: «анно девяносто один майос третьего»), сатановец изложил свой взгляд на этот вопрос. Это было очень похоже на мнение реб Мордехая Леплера с тем отличием, что у сатановца все шло не от чувства, а от понимания, не от темперамента, а от холодной логики, подкрепленной цифрами и примерами из истории.
Сам он, мол, вообще не верующий. Он кантианец. Верит только в чистый разум и в вещь, какая она есть в реальности. Все эти чудеса, мистика, обожествление всех этих ребе ему лично противны, но он не может закрывать глаза на тот факт, что Бешт и лучшие из его последователей своим новым подходом к застывшей религии и к окаменевшим традициям приблизили евреев друг к другу, согрели сердца и спасли сломленных духом от падения. Со времен жуткой резни, учиненной Хмельницким в «анно» 1648 и «анно» 1649, и последующих потрясений в пограничье Польши и Турции польское еврейство лихорадит. Истекая кровью из тысяч ран и содрогаясь от духовных мук унижения, оно яростно набросилось на надуманные пророчества Натана из Газы[149] и на выдуманное «избавление от Изгнания», которое обещал его полубезумный-полупреступный мессия из Смирны. А когда тот же самый мессия Шабтай Цви вдруг надел турецкий тюрбан и перешел в ислам, то же самое легковерное еврейство кинулось, смущенное и отчаявшееся, в распущенность Якова Франка и его дочери Хавы.
— Посмотрите, — сказал Мендл Сатановер реб Йегошуа Цейтлину, ища его лицо своими близорукими глазами, — посмотрите на любую страну после войны или после больших политических потрясений и вы увидите, что часть людей из числа так называемого нормального населения, которое имеет намного более глубокие корни и находится в выигрышном положении по сравнению с бесправным еврейским населением, бросается сломя голову в подобные авантюры и в низменные наслаждения: в разврат, обжорство, азартные игры, гадание на картах и по звездам… Таким образом народ хочет восполнить свои утраты, остудить горячие раны, склеить разбитую жизнь, забыть умерших детей, погибших мужей, разрушенные торговые дела.
Более или менее благополучные евреи утешали себя после всех несчастий «анно 1649» своей Торой и ученостью, тем, что брали на содержание ученых зятьев, заслуживая себе место в Грядущем мире. При этом они вели себя как зверушки, заготавливающие на зиму вдесятеро больше еды, чем способны съесть, потому что боятся холодов… Но что делать бедному народу, простым людям, которые учились только чтению молитв по молитвеннику да псалмов? Ведь они занимаются всю неделю тяжким трудом, чтобы хотя бы в субботу поесть досыта. Такие — а они ведь составляют огромное большинство! — такие после каждого потрясения, со времен Хмельнитчины, блуждали, как напуганные овцы, среди ненавистников-иноверцев и среди своих собственных богачей и ученых, отгородившихся от них. Они блуждали и ждали того, кто укажет им путь, кто поведет их или обманет… Им было все равно. Они вообще во всем этом разбирались с большим трудом. Главное для них — идти, а не оставаться на одном месте…
Бешт, родившийся в «анно 1699», когда Подолия снова перешла к Польше, собрал их, как перепуганных детей. Сначала — заговорами, камеями и оберегами, а потом — короткими историями, комментирующими Тору, и таким образом вывел их на дорогу. На еврейскую стезю. Главная заслуга Бешта, по моему мнению, состоит в том, что он вернул простому еврейскому народу радость жизни, счастье от того, что они евреи, от того, что служат Богу не из страха, а из любви, и только этим можно объяснить то, что учение Бааль-Шем-Това так распространилось, достигло Великой Польши, а теперь пересекло и границы российской Белоруссии…