Наполовину обгрызенная булка осталась неподвижно зажатой в руке артиллерийского капитана. Его похожие на медуз серо-зеленые глаза уставились на рисунок. Он не понимал, почему он мальчишкой нашел нужным заниматься перерисовыванием с карты какого-то заброшенного острова на краю света… Разве могло ему тогда прийти в голову, что Святая Елена еще сыграет в его жизни значительную роль? Что он упадет туда, как звезда с небосклона, чтобы безвозвратно исчезнуть там одиноким, всеми покинутым?.. Конечно, ему это даже в голову не приходило… И тем не менее он какое-то время смотрел на карту острова Святой Елены как зачарованный. На сердце была странная тоска. Он нашел сломанную игрушку из своего детства и теперь боялся прикоснуться к ней, чтобы она не зазвенела прошедшими днями, голосом покойного отца, эхом расстрелянного и сожженного дома в Аяччо…
Одним нервным глотком он втянул в себя остатки остывшего завтрака, продолжая свободной рукой поспешно листать дальше. Промелькнули другие карты островов: Балеары, Греческий архипелаг, итальянский «сапог» с Сицилией. Хм… хм… Рим владычествовал надо всем Средиземным морем, а Карл Великий — над всеми тремя его полуостровами.[175] Они были правы. Чем меньше государств — тем меньше трений, тем прочнее стоит мир, тем шире жизнь. Хм… Слишком много крошечных царств завелось теперь в Италии, в Германии.
Их большие и мелкие войны за веру и так называемые отечества не прекращаются и не могут прекратиться. Во имя всех этих прекрасных вещей и слов не прекращаются преступления, насилия, убийства, интриги, одурачивание людей… Есть только один выход: конфисковать все эти наследства, которые народы не могут поделить между собой. Запереть их в одной сокровищнице и создать одну армию, чтобы она охраняла ее и честно делила…
Он пристально посмотрел в пустую миску из-под кофе: погребальная урна на дне была теперь совсем открыта. Украшенная траурными венками, она дышала могильным духом… И ему вдруг стало тошно — от съеденного и выпитого, от всего сегодняшнего утра, от собственных мыслей. Они тоже вдруг стали пустыми и безвкусными… Он сердито сорвал свою шинель с вешалки, надел высокую шляпу с трехцветной кокардой и быстро спустился по винтовой лестнице. Не оглядываясь, он пробежал мимо открытого окошка консьержки. В темном углу ему бросилась в глаза красная санкюлотская лента на чепчике Жаклин… Но он не остановился. Поспешно, как будто за ним гнались, вышел из старого пятиэтажного дома и взбежал на располагавшийся напротив мост через Сену.
3
Массивный мост Пон-Нёф, начинающийся с улицы Дофин, пересекающий оба рукава Сены и выходящий на нынешний торговый центр «Самаритен», еще в 1793 году назывался Новым мостом, хотя и тогда был одним из старейших мостов Парижа. Уже тогда он был украшен барельефами, каменными масками и балконами и нагружен историей и легендами. Потому что был построен почти за двести лет до Великой революции…
Тогда, во времена террора, он еще не был так свободен и чист, как сегодня. Напротив, по обе стороны на нем теснились всякого рода бутики, забегаловки и лотки с галантерейным товаром, придававшие всему мосту особый характер постоянно действовавшей ярмарки. В забегаловках, стоя и сидя, выпивали матросы с судов, ходивших по Сене. Здесь спокойно беседовали и здесь же хватались за ножи во время ссоры. А среди галантерейных лотков толкались во время прогулок все бездельники и искатели приключений столицы, дамы полусвета, искавшие случайных и постоянных кавалеров, и все любопытные, приходившие посмотреть, как живут парижане…
Яркие краски и вечные перемены всегда привлекали к этому месту поэтов, художников и граверов. В том числе, например, знаменитого рисовальщика Калло,[176] увековечившего тогдашний Пон-Нёф в своих великолепных рисунках, так высоко ценящихся до сих пор.
Из своей уединенной квартирки на пятом этаже Наполеоне попал сюда, как в кипящий котел торговли и развлечений. В первую минуту он шагал, словно оглушенный. Несмотря на плохую октябрьскую погоду, все здесь двигалось, толпилось и шумело, искало и предлагало, свистело и звенело — под закопченными холщовыми навесами и зонтами и под чистым небом. В толпе крутились странные торговки, не имевшие своего определенного места. Желтовато-бледные, с синими кругами вокруг стыдливых глаз и благородными исхудавшими руками, они были похожи на заблудившихся цапель. Почти все они были в простеньких платьицах, а некоторые даже во фригийских колпаках, чтобы скрыть их происхождение… Однако острый глаз Наполеоне сразу же распознал, что это бывшие аристократки. С печальной улыбкой на губах они всматривались в лица прохожих, ища подходящего покупателя. Увидав человека с более-менее благородным лицом, они вытаскивали из-под фартука и предлагали чудесные миниатюры, нарисованные на слоновой кости, маленькие бронзовые безделушки, резные подсвечники, фарфор…
— Ин оказьон, бель оказьон!.. — загадочно шептали они на ухо. — По случаю, по редкостному случаю!.. Из разграбленного дворца… Только по случаю!..
Их губы при этом улыбались, а глаза оставались печальными: они, казалось, немо добавляли: дворец действительно был разграблен, но не нами… А это то, что у нас осталось.
Точно так же, как скрывающие свое происхождение благородные дамы, вели себя здесь простые женщины с грубыми руками и нахальными лицами, бывшие прачки и служанки, на самом деле помогавшие разграблять богатые дома своих хозяек, у которых они прежде служили. Они тоже кое-что прятали под фартуками, подмигивали полупьяными глазами и, качая фригийскими колпаками, шептали прохожим на ухо, что могут продать «оказьон»… Из разграбленного аристократического замка!.. Таким образом, бывшие аристократки уравнялись здесь с парижскими низами; все они сравнялись в этой серой человеческой массе на сыром мосту Пон-Нёф. Их всех согнала сюда одна и та же причина: голод, нужда. Им нужен был хлеб для их детей. Как можно больше революционных бумажных денег, чтобы купить ставший редкостью хлеб!..
Еще несколько шагов по мосту, и перед Наполеоне вырос укрепленный островок между двумя рукавами Сены. В центре его был установлен низкий гранитный постамент для памятника. Намного позже, уже после того, как Наполеон был сослан на остров Святой Елены и когда на короткое время снова воцарились Бурбоны, они вышвырнули с моста все лавчонки и забегаловки, а на пьедестале установили статую Анри IV,[177] мужа Марии де Медичи. Этот великолепный памятник с чудесными рельефами вокруг фундамента до сих пор стоит на островке и украшает его. Тогда, в самый разгар революции, к этому самому Бурбону относились с полным пренебрежением. Ему не только не собирались ставить памятника, но даже его мертвое тело выкопали из могилы и надругались над ним. В парижском пригороде Сен-Дени раскопали королевские могилы и двухсотлетний покой Анри IV тоже прервали, вытащили его высохшее, как мумия, тело, дергали за черную с сединой бороду, лупили по высохшим щекам. Внуки гугенотов мстили ему за то, что его вторая жена была Медичи… Ведь богобоязненная католичка Екатерина Медичи когда-то за одну ночь вырезала их предков, а уцелевших изгнала из Франции в страну Лютера[178] и в страну Цвингли и Кальвина.[179] Так вот получай ты за нее, что причитается.
Хорошенько отлупцевав мертвого короля за происхождение его жены, с него сорвали шитый золотом бархатный кафтан, чулки и панталоны и голого швырнули в помойную яму, где уже валялись жирные склизкие останки Людовика XV. Этот Людовик всю жизнь слишком много гулял, жрал и пьянствовал. Поэтому его мертвое тело не имело той крепости, какой обладало тело Анри IV — закаленного бойца и солдата с юных лет.
А пока что незаконченный пьедестал служил трибуной. За ним установили деревянную лесенку, и он стал удобной сценой для революционных ораторов и барабанщиков. И теперь, когда Буонапарте приблизился к пьедесталу, на него взгромоздился герольд с большим барабаном. Он был одет в прямо-таки фантастический костюм народной милиции. То есть в мантию с красным подбоем и с закругленными полами, длинные брюки в синюю полоску, белый жилет с черными пуговицами и высокую треуголку. С треуголки свисал длинный шнурок с пунцово-красной кистью. Все это карнавальное одеяние было дополнено двумя белыми ремнями, перекрещенными на груди, и двумя подсумками — для пороха и для пуль, свисавшими с ремней по бокам герольда.