Он скромно кашлянул, и смесь зависти с почтительностью вылилась у него в дружеское предостережение:
— Удивляюсь твоему… твоему мужеству, я хочу сказать, Буонапарте! Практики в осаде крепостей у тебя никогда еще не было. А ты… берешься за дело так стремительно! Безо всяких лишних разговоров, хочу я сказать…
Наполеоне заложил руки за спину и нетерпеливо покачивал носком сапога, пока Бурьен не закончил.
— Ах, Бурьен, знаешь? Ведь это слово «практика» выдумали выжившие из ума старики, ничего не сделавшие в своей жизни, чтобы заслужить воздаваемые им почести. Они придумали это слово, чтобы юнцы с горячими головами не шли слишком быстро навстречу будущему и не смели срывать увядшие лавровые венки с лысых старческих голов…
— Извини, я не вполне тебя понимаю…
— Попросту говоря, практика — это врач, который всегда приходит слишком поздно, собака, которая лает, когда дом уже обокрали.
— Так что же делать? Всегда начинать с азов?
— Погоди, я еще не закончил!.. Лучшая практика — это хорошая идея, которая приходит в голову в ту минуту, когда она необходима, под давлением внезапно сложившейся ситуации. И именно поэтому новую идею необходимо использовать сразу же, на месте, до последней капли. Эта идея должна нападать, используя все свои когти и зубы, как еще невиданный монстр, прежде, чем противник придет в себя. Короче, надо учиться у всех предыдущих гениев не для того, чтобы копировать их, а чтобы сделать что-то такое… даже не противоположное, потому что противоположное — это не более чем обратная сторона скатерти, это тоже шаблон, который может прийти в голову любому. Необходимо создать что-то новое, что противоречит всем учениям, зачастую — и всякой логике тоже. Но так обманывают противника, который тоже учился у «бывших» гениев.
— Как в шахматной игре?
— Именно так, Бурьен. Ах да, ты ведь играешь… Это великолепно!.. Ты идешь со мной. Со мной вместе… Так вот! Прежде чем штурмовать Тулон, мы сыграем партию…
— С удовольствием, Буонапарте. Но извини меня еще раз. Я не даю тебе советов. Однако мне кажется, что это… что ты отправляешься по такому пути… по такому…
— Иду на авантюру, хочешь ты сказать? Каждая война — авантюра.
— Да. Но Конвент не удовлетворится подобными объяснениями. Он обойдется с тобой точно так же, как обходился с другими генералами, проигравшими битву…
2
Один из дворцовых конюхов, одетый в грязный полотняный костюм, в солдатском колпаке на голове, поспешно взбежал по ступеням, встал во фрунт, приложив руку к виску, и доложил, что оседланных лошадей скоро приведут. Их сейчас как раз чистят. Просто не ожидали…
Бурьен нетерпеливо махнул на него рукой, а когда конюх сбежал обратно по ступеням, снова повернулся к свежеиспеченному генералу и стал ждать. Ждал он неуверенного ответа, признаков колебания на лице и не дождался. Потому что Буонапарте совершенно спокойно посмотрел на него своими серо-зелеными глазами, словно пронзив Бурьена взглядом:
— Ты можешь говорить яснее, Бурьен! Я знаю, что на кону моя голова. Это серьезная партия. Конвент играет красными, я — белыми. Белые делают первый ход… А это уже некоторый шанс. Мэтру Сансону там, на площади Революции, все равно. Все битые фигуры он собирает в корзину. В корзину с опилками, ты знаешь… Коня, офицера, королеву… Ему все равно. Но мне не все равно. Поэтому битва обязательно должна быть выиграна.
— Обязательно… — повторил Бурьен вроде бы задумчиво, а на самом деле с едва заметной иронией. — Тулон осажден слабо. Что такое пять тысяч полуголодных солдат по сравнению с двадцатью тысячами вооруженных роялистов и англичан? Об иностранных военных кораблях в порту я уж и не говорю…
— Бурьен, но есть и новое оружие… Скажем — три никем еще не оцененных новых вида вооружений…
— И что это за оружие?..
Не отвечая, Наполеоне вытянул из внутреннего кармана какое-то блестящее массивное украшение, что-то вроде тяжелого медальона. С одной стороны медальон был выпуклым, округлым, как яйцо, и густо покрытым красивыми арабесками. А с другой стороны — плоским, с изображением смеющегося перламутрового лица, окруженного арабскими цифрами. Две стрелки в виде узких рук с вытянутыми указательными пальцами показывали десять минут первого.
— А, — равнодушно вытянул свою здоровенную челюсть Бурьен, — нюрнбергское яйцо… немецкая луковица.[211]
Однако тут же полюбопытствовал:
— Как, как? С двумя стрелками? Такое я вижу впервые.
— Неудивительно, Бурьен! Зачем тебе нужны две стрелки? Тебе даже одной не надо. Тебе и многим другим… Кроме того, это не немецкая луковица, а испанская. Испанское золото, толедская гравировка. Мой покойный отец частенько ездил на Пиренейский полуостров. Там он это и купил. Мне кажется, в Сан-Себастьяне. Это единственный предмет, который я получил от него в наследство.
— Так это не просто забавное… Это один из тех новых видов вооружений, о которых ты говорил?..
— Абсолютно верно, Бурьен. И это не просто один из трех видов вооружений, но, возможно, самый мощный из них… Мой отец купил это когда-то в качестве красивой игрушки и забавлялся ею. Его точно так же, как и тебя теперь, заинтересовала эта новинка — две стрелки вместо одной, как у старомодного «нюрнбергского яйца». Но моя мама всегда была строгой хозяйкой. Она любила счет и частенько пилила отца за расточительность. В качестве самого весомого довода всегда упоминались эта «испанская цацка» и целая пригоршня денег, которые он на нее потратил… И она была права. Она не оценила надлежащим образом эту «цацку», точно так же, как мой добрый, легкомысленный отец — да пребудет он в мире на том свете! Однако я, его наследник, придерживаюсь иного мнения насчет этой цацки. Если бы я мог, я бы приделал к ней и третью стрелку. Чтобы она разделяла минуты так же, как нововведенная вторая стрелка разделяет часы…
— И что бы ты этим выиграл?..
— Время, мой дорогой! Этот инструментик, который ты видишь перед собой, не «яйцо» и не игрушка для снобов, а источник точности, спрессованной энергии, которую используют по каплям. Мое новое оружие носит то же самое название: время. Это означает рассчитывать каждый марш и каждое наступление с точностью до минуты. Бодрствовать, когда противник спит. Выстроиться полукругом в определенном пункте прежде, чем враг успел развернуть свои длинные колонны. Это, казалось бы, самое очевидное условие, необходимое для любого успеха, однако самое трудное в исполнении. Именно здесь кроется самое слабое место существовавшей до сих пор стратегии. Самые великолепные планы разрушаются из-за потерянного времени. Самые острые стрелы тупятся о старый азиатский лозунг: «Время еще есть!» У всех у нас времени в избытке, мы тянем его, как бессовестные неплательщики долгов… Часто я, скрежеща зубами, смотрю на то, как все ползает вокруг меня, движется и живет безо всякого толка, тратя втрое больше времени, чем необходимо для каждой работы, для каждой потребности. Тогда мне хочется затопать ногами, заорать во весь голос, что все это дикарские пережитки, оставшиеся от времен, когда все люди жили в полудреме и растаптывали своими босыми ногами больше, чем съедали… Революция всех нас начала подгонять кнутом нужды. Но этого мало. Во Франции слишком много развлекаются. А в Париже — еще больше, чем во всей Франции. В лучшем случае это медлительность крестьянина, живущего на земле и планирующего день по ленивому солнцу, а ночь — по медлительной луне. По поступи коров с полным выменем молока и по скорости роста пшеницы в полях…
— Если не ошибаюсь, — сказал Бурьен, — ты был когда-то учеником Руссо, почитателем его «Эмиля»,[212] в котором он описывает жизнь «во чреве природы»…
— А я, тоже если не ошибаюсь, уже говорил тебе, что учиться надо для того, чтобы не делать того, что написано в книгах, и даже не поступать наоборот. Необходимо искать третий путь… Мы, солдаты, находящиеся в вечном движении и постоянной опасности, должны это знать. Вся Франция пребывает сейчас в движении и опасности, и она тоже должна знать. Мы идем навстречу новой эпохе, когда каждый час будет отмериваться, взвешиваться и цениться на вес золота. Дороже золота. Все будет разрушено и построено заново в соответствии со стремительным бегом времени. Но до тех пор, пока это произойдет в гражданской жизни, я введу это в армии. И все — по этому маленькому хитроумному инструментику. Это — номер один.