Эстерка опустилась на перевернутую кадушку, служившую скамьей.
— Я вижу, — пугливо пробормотала она из-под вуали, — раввинша уже рассказала… все рассказала…
— Все! — подтвердил реб Шнеур-Залман, сам тоже усаживаясь и кивая своей большой головой в круглой ермолке. — Но я все еще не могу поверить. Это правда? Эстер бас…[431] бас… Все это, Эстер бас Мордехай, правда?
— Правда, ребе… День и ночь сжирает меня этот позор, мое несчастье, уже много лет…
— Крепись, Эстер бас Мордехай. Возможно, тебе предстоит пережить еще большее испытание…
— Еще большее? Ребе! Где я возьму столько сил?
— Тот, кто помог праотцу нашему Аврааму… во время жертвоприношения Исаака… Тот поможет и тебе!
— Жертвоприношение? — повторила Эстерка, и какая-то странная тоска сжала ее сердце. Эхо этого слова прозвучало под ее черной вуалью далеким и расплывчатым, но недобрым предсказанием… А почему ей так показалось, она и сама не понимала.
Глава тридцать пятая
Путь покаяния
Еще мгновение Эстерка прислушивалась к отзвуку этого библейского слова, и в ее памяти вдруг всплыла прекрасная картина, которую она видела когда-то в Петербурге, в кунсткамере. Ее муж Менди был тогда еще жив… На той картине были изображены праотец Авраам, стоящий с большим жертвенным ножом над своим связанным единственным сыном, и останавливающий его руку ангел небесный… Но какое отношение это имеет к ней? И что ребе хотел этим сказать?
Она подняла свои опущенные до того глаза и при мерцающем свете лампы увидала сквозь вуаль, что лицо реб Шнеура-Залмана задумчиво. Он даже не смотрел на нее. Его взгляд блуждал где-то вверху, между сосновых крон, возвышавшихся над его шатром. Казалось, он сказал это просто так, потому лишь, что ему подвернулось это богобоязненное библейское слово.
Напряжение оставило ее, и она снова вернулась к своему плачущему тону:
— Такая, как я, ребе?.. Я сама уже больше не выйду из ада. Бог покинул меня…
— Нельзя такого говорить! Наши мудрецы сказали: «Если даже лезвие меча уже лежит у тебя на горле, нельзя отчаиваться…»
— Разве только если вы, ребе, вмешаетесь.
— Вмешаться в такое дело? Боже упаси! Это ведь дело между человеком и Богом. Даже мой покойный сват — праведник реб Лейвик Бердичевский — не стал бы тут вмешиваться. Может быть, только намеком, полусловом…
— Ребе, — потянулась к нему Эстерка, как утопающая, — большего я и не прошу! Один намек! Одно слово!..
Реб Шнеур-Залман откашлялся и после непродолжительного колебания сказал:
— Того, что ты должна сделать, Эстер бас Мордехай, ты не можешь сделать. А того, что можешь, ты делать не должна.
— Скажите яснее, ребе! У меня есть мужество. Я еще достаточно сильна. Я ко всему готова, лишь бы… лишь бы…
— Это я знаю, — перебил ее ребе. — Твоя гордость, твоя чрезмерная уверенность в собственных силах и привела тебя ко всем этим несчастьям.
— Это правда, ребе.
— Если бы ты не была так самоуверенна, то не взяла бы на себя обет после смерти мужа. Ты бы вышла замуж и не играла с сатаной…
— Мой отец тоже мне так говорил, писал в письме…
— Надо было его послушаться. Заповедь о почитании отца ты тоже нарушила… Теперь ты снова похваляешься, что у тебя есть мужество, что ты готова. Но ты должна знать, что не все удостаиваются того, чего удостоился праотец наш Авраам. Не ко всем протягивают руку сверху в последнее мгновение…
И снова Эстерка посмотрела на ребе с недоумением: опять праотец Авраам? Опять жертвоприношение? Если так, значит, она не ошиблась прежде… Это и есть тот намек, который праведник может себе позволить в таких вещах? Это и есть то самое полуслово?
Реб Шнеур-Залман как будто догадался, о чем думает его гостья под вуалью. На этот раз он не отвел взгляда, как прежде, а печально покивал своей большой головой над раскрытым Пятикнижием, лежавшим на ящике в мерцающем свете извозчичьего фонаря:
— У тебя, Эстер бас Мордехай, это было хотя бы по ошибке… Можно еще найти путь к исправлению после твоего греха. Но твой «сын беспутный и строптивый»[432] совершил это преднамеренно… С сироткой… Так поступает нечестивец, настоящий нечестивец. Какое же покаяние может здесь помочь?..
В шатре повеяло безжалостностью и законом. В Эстерке пробудилась мать:
— Ребе, — начала упрашивать она, — в его грехах тоже виновата я. Я его заблаговременно не предупредила, кто она такая, эта сиротка. И теперь тоже, в конце концов, он все еще думает, что это дочь моей родственницы…
431
«Бас», в соответствии с современным израильским произношением, «бат» — «дочь» (др. — евр.).