— А почему ты его не предостерегла? Почему?
— Стыдилась…
— Слишком поздно… И ты еще говоришь, что у тебя есть мужество, есть сила… Ах-ах! Лучше стыдиться на этом свете, чем на том. Но теперь уже слишком поздно…
— Слишком поздно… — повторила Эстерка слабым голосом.
— Твои страдания, Эстер бас Мордехай, я понимаю. Сейчас на свете суббота. Даже осужденные нечестивцы отдыхают сейчас от адского пламени. А для тебя оно все еще горит. Это твой личный ад. В субботу так же, как и в будние дни…
— Ребе, спасите меня!
— Тихо, Эстер бас Мордехай! Ты ведь похвалялась своим мужеством, своей сильной волей… Но ты все-таки не совсем виновна.
— Не совсем, ребе?
— Нет. Здесь виновата нечистая кровь. А источник ее не в тебе, а в твоем муже. Он передал ее по наследству твоему сыну.
— Это правда, — Эстерка чуть-чуть покивала, тряся вуалью. — Не раз я ему сама это говорила, моему единственному сыну…
— Нечистая кровь происходит еще от идола пустыни. Баал-Пеор — так назывался этот идол. Многие евреи, вышедшие из Египта, не могли справиться со своими вожделениями, которыми соблазнял их Баал-Пеор. И они соединились с ним, Господь да смилуется над их душами. Наши левиты истребляли этих грешников, их уничтожала эпидемия. Но во всех нас все еще остается капля крови поколения пустыни… Наши старейшины, заседавшие в Синедрионе, установили множество ограничений. Шестьюстами тринадцатью заповедями они подавляли в нас опасного Баал-Пеора. А ограничения держатся до тех пор, пока люди не начинают играть с сатаной, до тех пор, пока они не начинают спорить с ним, кто сильнее…
— Ребе!
— Не надо испытывать и Бога, хотя Он в последнюю минуту все-таки может еще сжалиться и помочь. Но сатана — никогда.
— Никогда. Нет.
— И вот сатана разрушил все ограды. Нечистая кровь вылилась. Она, как ненастье, обрушилась на твой дом. Три души уже утонули в нечисти. А она продолжает разливаться все дальше и дальше… Кровь, которая льется сейчас на всех дорогах нашей Белоруссии, может быть, тоже происходит от этой нечисти… Господи, спаси и сохрани!
— Что же делать, ребе? Я все сделаю.
— Надо остановить эту кровь. Снова заключить ее в рамки запретов. Не допустить, чтобы она разливалась дальше… Ты этого хочешь? Ты можешь?
— Хочу, ребе. Но как? Я одна на этом свете.
— Твоя покорность — хороший знак. В том, что ты признаешь свою слабость, — твоя сила.
Реб Шнеур-Залман понизил смягчившийся голос, в его глазах выступили слезы:
— Судя по тому, что мне рассказывала жена… если я ее правильно понял… твои сын и дочь уже были вместе… И они тоже…
— Они тоже… Поэтому я и оставила свой последний дом. Я бежала, как от огня. Бежала к вам. Воды, ребе! Сжальтесь! Помогите мне потушить этот ад! Мой ад…
Неясно, то ли от взволнованного дыхания Эстерки, то ли из-за того, что прогорела последняя капля жира, но мерцавшая в извозчичьем фонаре свеча вдруг вспыхнула и погасла. Предутренняя сероватая грусть воцарилась в шатре. Сосновые кроны пугливо шептались вверху, как свидетели убийства — в суде, перед вынесением смертного приговора… Рассвет уже тут и там трепетал среди мохнатых хвойных ветвей.
Реб Шнеур-Залман сначала не ответил. Он подпирал свою большую голову обеими руками и молчал. Но вскоре очнулся, как после обморока.
— Горе мне, — тихо простонал он. — Кровосмешение все умножается. Если от них двоих родится еще кто-нибудь, то это будет Римилос,[433] нечестивец всемирного масштаба, по сравнению с которым Наполеон — просто безобидный песик. Весь мир содрогнется. Все святые еврейские общины будут разрушены…
При последних словах прогремел далекий пушечный выстрел, за ним — другой, потом третий… И канонада, затихшая было на ночь, возобновилась и начала нарастать, как далекая, но приближающаяся буря. Реб Шнеур-Залман встал и указал бледным пальцем куда-то за завесу на входе в палатку:
— Ты слышишь, Эстер бас Мордехай? Ты понимаешь?
Сразу же вслед за ним Эстерка поднялась со своего низкого сиденья, но как-то медленно, как будто против желания, а лишь подчиняясь его воле. Ее лицо, скрытое вуалью, медленно повернулось туда, куда указывал его палец, и ее губы горячо зашептали:
— Я слышу, ребе! Я слышу все, все…
Теперь они стояли лицом к лицу посреди шатра. Молочно-белая борода дрожала напротив черной вуали. И только перевязанный ящик, заменяющий стол, разделял их.
— В нынешнем недельном разделе Торы, который я читал здесь, в этой палатке, сказано: «Вы дети вашего всемогущего Бога! Вы святой народ!» Понимаешь ли ты, что это означает?