— Спи! — сказала Эстерка, опустив на ее спину свою смуглую руку. — Спи, доченька!..
И вдруг она вскочила, смертельно испуганная своим собственным словом и тем, что погладила свою дочь: «Чего я еще жду? Что я тут говорю своим полумертвым детям?»
Молнией в ее мозгу пронеслась мысль о том, что она еще может вдруг сойти с ума и с криком о помощи побежать в село. А потом все получится еще гнуснее, еще отвратительнее… Нет! Ни следа не должно остаться от всей этой грязи…
Она вбежала в кухню, схватила лампу, вытащила из нее фитиль и принялась разливать по дому нефть. Однако скоро в жестяном брюшке лампы ничего не осталось. Она злобно швырнула ее и схватилась за большую глиняную бутыль, стоявшую в углу кухни, под столиком для отходов. Ее привело сюда скорее слепое чутье, чем ясная память. И оно не обмануло… Пузатая бутыль была жирной и почти полной. И Эстерка тут же принялась разбрызгивать нефть направо и налево широкими зигзагами, как женщины разливают воду, прежде чем подмести пол… Из кухни она вбежала обратно в комнату и стала выплескивать нефть где придется: на стулья, вокруг стола, на стол, на диван…
— Сейчас, сейчас! — хрипела она при этом, стараясь не смотреть на своих уснувших детей.
Удушающий запах нефти бросился ей в голову. В висках у нее стало горячо, в них болезненно бился пульс… И, сжигаемая страхом совсем потерять рассудок и остановиться посреди дела, Эстерка подбежала к пылавшей печи и принялась вытаскивать кочергой на пол раскаленные поленья. Ха-ха! Обо всем она позаботилась… Сначала она велела Даше, чтобы та не закрывала заслонку печи… Она, мол, сама закроет… И вот! Пригодилось!
Тлеющие головешки некоторое время тяжело дымились в разлитой нефти, наполняя дом удушающими испарениями. И вдруг раздался рык: «бум!», как случается, когда сажа вспыхивает в давно не чищенной печной трубе… Голубой огонь змеей побежал по полу, вставая, как светлый гребень, красными языками вокруг стола, охватывая стулья и диван…
Обходя вспыхнувший огонь, Эстерка вбежала в спальню и закрылась там. Через щели в отштукатуренной на крестьянский манер двери пробивался отблеск огня. Такая дверь служила слабой защитой, но позволяла все же выиграть пару минут.
И Эстерка воспользовалась этим. С тем же отчаянным восторгом, с которым она разливала нефть из глиняной бутыли и поджигала ее, она рванулась к ящику своего комода, выхватила оттуда шкатулку с украшениями, покопалась в ней и вытащила красный шелковый шнур, который уже должен был когда-то сослужить ей службу… Уже тогда, когда разразился картофельный бунт и она собиралась спуститься в погреб в доме реб Ноты Ноткина.
Взобраться на стул и накинуть верхнюю петлю на крюк люстры было для нее пустяком. Обе петли — и верхняя и нижняя на шелковом шнуре — были приготовлены давным-давно…
Теперь, когда Эстерка стояла на своем собственном эшафоте, на котором она сама была и приговоренной, и палачом, она ощутила некоторое облегчение. Ну, теперь уже не так страшно. С ума она преждевременно уже не сойдет и живьем тоже не сгорит… Ха-ха! Разбушевавшийся огонь уже пробивался сквозь деревянную дверь, просовывал под нее свою сияющую лапу с дымящимися когтями, ощупывал железную цепочку. Но от нее самой и от ее петли он был еще далеко…
— Увидь Ты, Тот, что сидит наверху!.. — сказала она, подняв глаза к низкому потолку с маленькой люстрой. — Увидь жертву, которую я, Твоя служанка, приношу Тебе!.. Всё, что у меня есть… — Она крепче затянула петлю вокруг своей шеи и подняла одну ногу. — Праотец наш Авраам принес Тебе жертву, но не заколол и не сжег. Я приношу Тебе две жертвы. И себя саму — тоже. И до конца. Не взывай ко мне, чтобы остановить! Не надо. Я не послушаюсь…
Она оттолкнула стул второй ногой. И до ее глохнувших ушей еще донесся стук упавшего стула…
Глава тридцать восьмая
Китруг отменен
О той дороге скитаний и страданий, которую проделал реб Шнеур-Залман от Владимира до Курска, а потом до села Пены, где он скончался, реб Дов-Бер, его сын и первый наследник его престола, рассказывает нам так:
«…И мы (из Владимира) поехали в город Осы.[443] Там мы пребывали в безопасности у реки Ока. Оттуда проехали через Рязанскую губернию, и Тамбовскую губернию, и Орловскую губернию до Курска, примерно двенадцать сотен верст, до середины месяца кислев, в сильный холод и в большой тесноте, страдая от голода и мороза. Только грубый хлеб и вода, и дым иноверческих домов. Нет более тяжелого изгнания, чем это. В каждой деревне на нас скалили зубы, ругались и проклинали нас. Лишь благодаря милосердию к нам Бога и присмотру начальства они не осмелились сделать нам чего похуже. Потому что нас ехало много, более шестидесяти подвод. И в Курск прибыла эстафета от Толстого[444] к тамошнему генералу с сообщением о том, что врага отогнали…