Но и теперь, когда дела, слава Всевышнему, пошли лучше, он, реб Нота, все еще не имел большого желания бросать деньги на ведение этой междоусобной войны, как щепки в костер. Он, слава Богу, очень хорошо знал, насколько все эти доносы и прошения, отправляемые в сенат как миснагедами, так и хасидами, подрывают уважение к евреям и как они разрывают, словно паутину, те тонкие ниточки еврейских привилегий, которые он и его друзья в Петербурге прядут с таким трудом, с такими расходами, а часто и с большими унижениями…
Эти частые доносы и гнусные хлопоты всякого рода штадланов производили в высших инстанциях Петербурга впечатление, что еврейские общины в аннексированных польских и литовских провинциях представляют собой беспокойный элемент, который не следует выпускать за пределы временной «черты», а, напротив, необходимо еще больше ограничивать их передвижение и не допускать их во внутренние губернии, в сердце Святой Руси, так сказать… Такие советники-юдофобы, как поэт Державин и его приближенные, использовали все это в Правительствующем сенате самым худшим образом: «Нате, значит, посмотрите, что сами евреи говорят про евреев! Так зачем же нам относиться к ним лучше и милосерднее, чем они сами друг к другу относятся?..»
Да, деньги старостам виленской общины он, реб Нота, возможно, будет давать и дальше, но не на войну с хасидами, а на мир. Надо засыпать, насколько это только удастся, ту пропасть, что разверзлась в рассеянных по городам и местечкам общинах еще до того, как они успели пустить корни в России, ощутить, что у них теперь под ногами русская земля.
Именно эти планы примирения и желание увидать старого гаона заставили реб Ноту подавить в себе тоску по внуку, невестке и по своему шкловскому дому. И вместо того чтобы поехать через Великие Луки и Полоцк, свернул на Двинск, а оттуда — на Вильну. В Вильне он на неделю с лишним остановился во дворе Рамайлы, поближе к старостам этой большой еврейской общины и к верхней комнате гаона Элиёгу.
Реб Нота не раскаялся в том, что сделал крюк ради визита в Вильну, хотя своих планов примирения между миснагедами и хасидами ему ни на шаг не удалось продвинуть. Виленские раввины, ученые и синагогальные старосты не могли даже допустить мысли о примирении с хасидскими «соблазнителями и соблазненными». Разве что… если все они, вместе с их канторами, резниками и цадиками, позволят, чтобы общинный служка выпорол их у позорного столба при входе в Старую синагогу; если они сами сожгут свои нечистые рукописные книжонки посреди Синагогального двора и будут при этом бить себя кулаком в грудь в знак покаяния на глазах у всех…
Для горячих приверженцев гаона «все эти» были своего рода реинкарнацией Шабсы Цви,[7] да сотрется его имя. А все обычаи хасидов были в их глазах не лучше гнусных деяний польских франкистов. С пеной на губах богобоязненные виленские евреи доказывали реб Ноте, что для вхождения в экстаз приверженцы секты считают возможным плясать во время молитвы, громко орать и даже напиваться пьяными. Владыка мира обретает в их пьяном воображении грубый, плотский образ; Шхина, представляющая собой лишь святое понятие Божественного милосердия, становится в их воображении женщиной; даже царица-суббота превращается для них в самку из плоти и крови. В качестве доказательства виленские богобоязненные евреи толковали литургические песни, распевавшиеся хасидами за столом во время их субботних трапез и происходящие от «дикого» каббалиста рабби Ицхака Лурии: «Пусть муж ее обнимет ее, и пусть он соединится с ней, чтобы доставить ей наслаждение…»[8] То есть значит, чтобы Владыка мира — царицу-субботу, то есть… черт знает что…
На этом месте у богобоязненных виленских евреев кончались слова, и они только разводили руками, глядя на реб Ноту испуганными глазами.
Потом они доказывали ему по рукописной хасидской книжонке, что во время молитвы хасиды считают нужным как можно больше раскачиваться из стороны в сторону и метаться, чтобы соединится со Шхиной — так, как соединяются с женщиной.
Однако реб Нота Ноткин не склонился в сторону этих богобоязненных жалобщиков и устроил потихоньку собственное расследование в одном маленьком виленском миньянчике, где собирались хасиды. Он хотел узнать, что те говорят сами о себе, как они сами объясняют странные вещи, в которых их упрекают…
7
Шабтай (в ашкеназском произношении — Шабса) Цви (1626–1676) — лидер лжемессианского движения, перешедший в конце жизни в ислам.
8
Строки из написанного на арамейском языке акростиха «Азамер би-швахин», первые буквы которого складываются в имя Ицхак бен Шломо Ашкенази Лурия.