Собравшиеся на площади ликовали в ожидании богатых даров и пожалований. Одни мечтали о золотой печати с фиолетовым шнуром, пределом вожделений других была должность тинчжана или пожалование на двадцать семей. Собравшиеся на площади походили на скопище очумевших от весеннего блуда пауков, что обитают в восточных степях: смертельно-ядовитых каракуртов – их напоминали чернохалатные чиновники – и тарантулов: пластинчатые доспехи воинов издали были схожи с блестящей в утренней росе мохнатой шкуркой степного охотника.
И в самом сердце паутины, во дворце Циняньгун, безмолвном свидетеле многих войн, переворотов и смут, затаился главный паук, тот, что даровал повод для ликования и сладких надежд. Еще вчера его звали Ин Чжэн, царь Цинь, сегодня же он придумал себе новое имя, более величественное и соответствующее действительности. Отныне он повелел звать себя Ши-хуанди – Первым Высочайшим императором. Красивое, что ни говори, имя! Советники и лехоу немало поломали голову, прежде чем выдумали его. Ши-хуанди или император Цинь Ши-хуан – Повелитель империи Цинь! Еще его называли тигром, волком или шакалом, столь свирепым и коварным представлялся он тем, кто боялись его. Сам же Ин Чжэн любил сравнивать себя с пауком – безобразной и смертельно опасной тварью, умеющей ткать западни, в которые рано или поздно попадаются беспечные мушки, тараканы и сверчки. Но теперь Ши-хуан…
– Ши-хуан! – император сладостно выговорил это слово, улыбнулся своим тайным мыслям, поднялся из кресла и направился к окнам, выводящим на крытую галерею. Царь неторопливо шествовал по выложенному мозаикой полу, минуя резные колонны из тунга и безмолвно стоящих подле них телохранителей-ланчжунов. Царь, царь… Раньше он звался царем. Теперь же он был больше, чем царь; он стал императором, повелителем многих царств. Раньше он величал себя именем Ин Чжэн, теперь же придворным было велено именовать повелителя величественным именем Цинь Ши-хуанди. Властитель Цинь еще не успел привыкнуть к новому имени, как и не успел до конца еще свыкнуться со своим новым положением.
Все с той же улыбкой, едва различимой на узкогубом лице, Ши-хуан положил ладони на прохладный мрамор, которым была облицована ниша окна. Император был худ и непривлекателен. У него был слишком длинный в представлении китайца нос, слишком узкие даже в представлении китайца глаза, тощая грудь, жидкие волосы, стянутые пучком на затылке. Голос императора сравнивали с клекотом хищной птицы.
Сощурив и без того узкие глаза, полуприкрытые от сторонних взглядов струящимися с короны жемчужными подвесками, Ши-хуан обежал взором заполненную людьми площадь. Да, сегодня великий день. Гонец привез весть о пленении последнего врага Цинь – Ци-ван Цзяня, царя Ци. Пало последнее царство, отныне Тянься – под властью единого правителя. Это великое благо для Поднебесной, для мириадов черноголовых, ее населяющих. Но это не столь важно. Главное, объединение стало благом для того, кто выше всех этих черноголовых, того, кто почти что бог, для бледного, чахоточной худобы человека, пожелавшего зваться Первым и Высочайшим императором.
Ши-хуан поморщился. Шум толпы, пусть даже ликующей, раздражал его. Это было правдой, что про него говорили – он не любил людей. Да и за что их было любить?
С самого детства люди доставляли правителю Цинь одни неприятности и беды. Он рано лишился отца. Юному принцу исполнилось лишь тринадцать, когда отправился в Хуанцзюнь отец, досточтимый Чжуан-сян-ван. Впрочем, быть может, он и не был отцом Ин Чжэна. Дело в том, что мать наследника до того, как очутиться в царском гареме, была наложницей Люй Бу-вэя, блистательного сюэши, с поистине придворным искусством проповедовавшим учения сразу и Кун Фу-цзы, и Шан Яна. Ин Чжэн появился на свет месяцев через семь после того как мать стала возлюбленной повелителя Цинь. Это дало злобным сплетникам повод посудачить над тем, кто же был истинным родителем наследника. Шептались, что наложница приняла в свое чрево семя Люй Бу-вэя. Как будто сиятельный царь не мог овладеть ей с согласия советника и друга еще до того, как официально принял в свой гарем! Как будто не случалось, когда женщины рожали детей прежде отведенного им природой срока! Как будто…
Император криво усмехнулся. Лично у него было мало сомнений относительно того, кто был его настоящим отцом. Конечно же Люй Бу-вэй, один из мерзких жучжэ! Быть может, именно эти пересуды – об отцовстве – и сократили жизнь другому отцу, досточтимому Чжуан-сян-вану, человеку, слишком ранимому и мнительному для того, чтобы быть властителем мириадов менее ранимых и мнительных.
Впрочем, грешно обижаться на Люй Бу-вэя, окружившего юного государя искренней заботой. Он как мог охранял Ин Чжэна от злобной молвы, старался защитить от ненависти и коварства, что пропитали насквозь стены дворца Циняньгун, делал все, чтоб сделать из мальчика настоящего правителя, сильного и мудрого. Проклятый жучжэ! Это он, кровный отец заставил Ин Чжэна задуматься над тем, что есть жизнь, а потом и над тем, что есть смерть.
Жизнь… В этом Ин Чжэн не открыл для себя ничего нового. Жизнь была вещью вполне обыденной. Солнце, ветер, вода, огонь, земля, сладкое питье и еда, дорогие одежды и прочие мелкие радости. Жизнь представлялась естественным даром, каковым, собственно говоря, и была. А вот смерть…
Смерть!
Ин Чжэн рано пришел к мысли о смерти. Поначалу он просто отмечал факт исчезновения людей – то одного, то другого из родственников, приближенных. Смерть, как факт. Именно так восьмилетний мальчик отметил смерть деда. Дед был, и вот его не стало. Он лежал неподвижный в резном гробу. И пол краской, толстым слоем положенной на лицо, проступала восковая желтизна. Маленький Ин Чжэн поклонился деду, желтому и неподвижному. И все. Он не слишком любил его, деда.
Отношение к смерти вдруг изменилось, когда ушел отец. Он лежал неподвижный, желтый и чужой. И Ин Чжэн понял, что смерть – это страшно, что смерть – это ничто, не солнце, не ветер, не дождь, не смех, не плач, не свет, не темнота, не пища, не глоток воды, не любовь и не ненависть – ничто! Грань, за которой беспредельная пустота, больше, чем пустота, ибо это ничто не имеет определения.
Ин Чжэн понял и испугался. Он испугался Смерти, он слишком любил жизнь. Он не хотел лишиться тех маленьких и больших радостей, что даровала ему жизнь. Будь он одним из бесчисленной толпы минь,[5] он, возможно, отнесся бы к Смерти проше; цянь-шоу, как царь убедится впоследствии, спокойно относились к Смерти. Они воспринимали ее с тем равнодушием – внешним, а быть может, и внутренним, какое бы мы назвали стоическим. Но Ин Чжэн не был черноголовым, коленопреклоненным рабом, не имеющим права думать о Смерти, ибо жизнь черноголового не стоила ничего. Ин Чжэн был повелителем черноголовых, его жизнь стоила безмерно много, и он был праве думать о Смерти, он был вправе страшиться ее. Он обратился к мудрому Люй Бу-вэю.
– Я боюсь Смерти! – сказал царь.
– Не ты первый, Бися,[6] – ответил мудрец.
– Но я не хочу умирать!
– Не ты первый, – повторил Люй Бу-вэй.
– Мне плевать, первый я или нет! Я хочу жить вечно! Ведь я первый, первый среди всех! И я хочу быть первым, кого минует смерть! Я хочу знать, как обрести бессмертие!
Мудрец мягко улыбнулся в редкие усы и столь же редкую седую бородку.
– Мы не знаем, что такое жизнь, можем ли мы знать, что такое смерть? – ответил он словами учителя.[7] – Можем ли мы знать, что есть бессмертие?!