– Ты и того не знаешь, жив ли он или нет?
– Говорят, что жив.
– Стало быть, ты его никогда не видала и не знаешь, кто он?
– Говорят, он – знатный боярин, богатый.
– Тебя звать Марусей?
– Да. Так же звали и мою покойную мать.
– Скажи, Маруся, ты не сердишься на своего отца?
– За что? Я его не знаю. Да и грех на отца сердиться.
– Ты вот говоришь, что твой отец и знатен и богат, но ведь он всего тебя лишил, даже имени, и ты не сердишься на отца, не клянешь его?
– Да разве клясть отца можно? Что вы говорите, князь!
– Маруся, какая ты добрая, какое у тебя хорошее сердце, чистое, незлобливое! Господи, и я отступился от такой дочери, пренебрег таким сокровищем! – тихо проговорил князь и отвернулся, чтобы обтереть выступившие у него на глазах слезы.
– Князь, выслушайте мою просьбу, – с мольбой в голосе проговорила молодая женщина. – Вы, князь, важный вельможа, так верните мне мужа.
– Увы, Маруся, теперь я не важный, а опальный, ссыльный. Твоего мужа я знаю, но ничего не могу теперь сделать для него: он и многие другие страдают невинно потому только, что находились в дружбе с моим сыном Иваном. Ты не отчаивайся, Маруся, твоего мужа вернут, потому что никакой вины за ним нет.
– Где, князь, вернут? Погубят его, погубят! Но если погибнет он, то и я погибну: ведь без него мне нет жизни. Да и для кого мне тогда жить, когда его не станет?
– Ты забыла, что у тебя есть отец.
– Его я не знаю, да и он знать меня не хочет.
– Ты говоришь неправду, Маруся, отец любит тебя.
– Вы, князь, говорите «любит», стало быть, вы знаете моего отца? – быстро спросила Маруся Алексея Григорьевича.
– Да, знаю… – взволнованным голосом ответил ей князь.
– Если знаете, то скажите, кто мой отец, о том прошу усердно, скажите!.. Говорят, он – важный барин…
– Был важным, а теперь ссыльный, опальный.
– Как, Господи? И мой отец в ссылке?
– Да, Маруся! У твоего отца было много врагов, много завистников… Когда был жив покойный император-отрок, тогда твой отец был в большой чести и славе, враги не смели пикнуть пред ним, униженно кланялись ему, за счастье считали единый ласковый взор его. Со смертью Петра Второго померкла звезда счастья твоего отца, лев стал бессилен. Тут встрепенулись враги и стали лягать его… На бессильного обрушились вся их злоба и вражда!
– Бедный отец, как мне его жаль, как жаль!
– Добрая, славная Маруся! Ты жалеешь своего отца, который не жалел тебя?
– Да! А все же, князь, вы не сказали, кто мой отец?
– Он… стоит перед тобою, – чуть слышно промолвил Алексей Григорьевич.
– Как? Что вы сказали? – меняясь в лице, воскликнула Маруся. – Вы, вы – мой отец? Дорогой батюшка! – захлебываясь слезами, воскликнула она и бросилась обнимать отца.
– Дочка, милая, сердечная… Так ты простила меня?
Князь сам плакал слезами радости и целовал лицо, голову дочери; он хотел поцеловать ей руки, но Маруся быстро отняла их, проговорив:
– О каком прощении, князь-батюшка, изволишь говорить? Никакой вины твоей предо мною нет, да и быть не может. Послушай, князь-батюшка, что я тебе скажу. С того дня, как солдаты увезли моего Левушку, я не жила на свете, я мучилась, ни днем ни ночью не находя покоя. А теперь, назвав меня своею дочерью, ты подарил меня большим счастьем, хоть и на время, а все же я забыла и страшное горе, и гнетущую тоску. Ведь я отца нашла!
Тут сердечная беседа между отцом и дочерью прервалась: в горницу вошел секунд-майор, а за ним его дворовый нес большой поднос, уставленный закусками и вином.
– Прошу, князь-государь, во здравие испей винца и закуси, чем Бог послал, – кланяясь, проговорил Петр Петрович.
– Напрасно беспокоишь себя, господин майор.
– Дядюшка – большой хлопотун и хлебосол, любит угостить! – с улыбкою проговорила Маруся.
– Что это, племянушка, за чудо? Кажется, ты повеселела? Или дорогой гость тебя чем-либо потешил?
– И то, потешил, дядюшка, да как еще потешил.
– Что, неужели от мужа весточку принес? Проси, Маруся, князя, кланяйся ему! Он добрый, заступится за Левку.
– О том мы и говорили с Марьей Алексеевной.
– Спасибо, князь-государь, за внимание! Будь добр, помоги ей, чем можешь! Да вон, кстати, и у меня до твоей милости просьба. Разбойники меня обидели, житья от них не стало. Невдалеке от моей усадьбы есть лес густой, в нем и свили они себе гнездо, разором разоряют, тащат все, да еще грозятся выжечь.
– Что ж ты воеводе и властям не жаловался?
– Жаловался, да тебе, князь-государь, конечно, известно, что к воеводе или к приказным с «сухой жалобой» не ходят, а мне им дать нечего, потому что все деньжонки, что есть у меня, берегу, на выручку племяша пригодятся. В Москву, слышь, собираюсь ехать, за племяша просить поеду.