Петр увлекся охотой и, несмотря на осеннюю ненастную погоду, проводил все дни в лесу; только одна поздняя ночь загоняла его на ночлег в подмосковную князей Долгоруковых Горенки.
Однако кто-то мельком сказал ему о болезни сестры, и он заволновался, хотел тотчас же бросить охоту и ехать в Москву, но князь Алексей Григорьевич Долгоруков уверил государя, что болезнь великой княжны не представляет никакой опасности. Петр успокоился и остался.
А опасность была большая; не только дни, но и часы жизни царевны Натальи Алексеевны были сочтены.
Сама она сознавала, что ее болезнь, чахотка, неизлечима, что смерть неминуема, но тяжко было ей умирать в пятнадцать лет, когда только начинается жизнь.
Тихо было в слободском дворце; все погружено в глубокий сон; дремала, сидя в кресле около больной царевны, ее камер-фрау. Не спала только одна бедняжка-царевна; она, широко открыв свои большие глаза, с ужасом смотрела на большой портрет своего великого деда, Петра I, висевший против ее кровати, и ей казалось, что грозный дедушка-император пришел за нею с того света и манит ее своею могучей, мозолистой рукой.
– Не пойду, голубчик-дедушка! Не пойду я с тобой. Я не хочу умирать, не хочу. Мне надо жить… для брата надо жить. Без меня Петруше худо будет жить на свете, некому будет пожалеть и вразумить, – шептали посиневшие губы умирающей царевны, но тут же она подумала:
«Да ведь это – дедушкин портрет. Чего я испугалась? Мне все какие-то страсти представляются. Видно, я скоро умру… Ах, как мне хочется повидать Петрушу!.. Да Долгоруковы ни на шаг не отпускают его от себя. Погубят они Петрушу, погубят!.. Забыл меня Петя, совсем забыл. Да до меня ли ему теперь? Лес, охота, красавица княжна Екатерина – вот что теперь занимает его. Утром непременно пошлю за Петрушей. Мне не хочется умирать, не повидав его. Ох, как больно грудь!.. Камень душит».
Умирающая царевна закашлялась; это разбудило крепко уснувшую камер-фрау; она поспешно вскочила с кресла и бросилась подавать Наталье Алексеевне успокоительное питье. Это несколько успокоило больную царевну, и она заснула тревожным, лихорадочным сном.
Рано проснулась Наталья Алексеевна, едва стало рассветать. Она раскрыла глаза и испуганно вскрикнула: перед нею стояла старица-инокиня с бледным, исхудалым лицом, на котором заметны были следы слез; это была царица-инокиня Евдокия Федоровна; она прибыла из своей обители навестить умирающую внучку.
– Бабушка, вы… вы?!
– Прости, внучка-царевнушка, напугала, видно, тебя я, старая! – тихо проговорила царица, поднося к своим губам исхудалую, прозрачную руку царевны.
– Спасибо, что не забыли меня…
– Недужится тебе, голубка моя? Все ты хвораешь?
– Умру я скоро, умру, – печально промолвила Наталья Алексеевна, и в ее голосе были слышны слезы.
– Что ты, ластушка моя, что ты, царевнушка? В твои-то годы да умирать!
– Не хочется мне умирать, бабушка, не хочется, да только уж очень хворость меня замучила. А к хворости еще тоска смертельная. Хоть бы вы, бабушка, помолились за меня.
– Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?
– Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, поуговорила Петрушу, поурезонила его!
– И, родная моя, да разве он станет меня слушать?
– Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.
– Погубят его Долгоруковы, погубят, – со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.
– И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?
Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.
– Умираю… За братом… пошлите!.. Где Андрей Иванович? – слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.
– Я здесь, ваше высочество, здесь, – поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.
– За братом скорее пошлите!
– Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.
– Господи, как тянется время!.. Боюсь – умру, не повидав Петруши.
– Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, – дрожащим голосом проговорил Остерман.
Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.
– Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за свое упущение, – строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.