Адольф Рудницкий
Император
I
Я как-то вдруг оказался обладателем необыкновенной тайны: мой брат Захариаш — император. Роясь в бельевом шкафу, я наткнулся на фотографию брата. Сходство его с висевшими во всех лавках портретами императора было ошеломляющим. Меня осенило: это не просто сходство, мой брат на самом деле император Австрии.
С фотографией под полой куртки я побежал на площадь Словацкого в лавку Гуминского — там висел самый большой портрет императора. По пути, заглядывая в витрины других лавок, я еще больше утвердился в своих подозрениях. Стоя перед портретом императора в военной фуражке, я пристально всматривался в него и при помощи всех известных мне заклинаний потребовал истины. В конце концов, когда я снова уставился на портрет, мобилизуя все свои внутренние силы, император, казалось, опустил глаза, тем самым подтверждая, что я действительно проник в «величайшую тайну».
Потом я добрел до каменного дома Раунера, в котором мы жили, и вытащил из-под куртки фотографию Захариаша.
— А сейчас ты мне скажи правду! — крикнул я со злостью.
Захариаш опустил глаза, точно так же как это сделал император.
«Я у тебя в руках, — говорил его взгляд, — это верно, я в самом деле царствую под именем Карла Габсбурга. Ведь никто из нас не знает ни своей вины, ни заслуг в своих предыдущих воплощениях в далеком прошлом. А наша семья как раз принадлежит к числу самых заслуженных и несправедливо обойденных в прошлом. И вот пять тысяч лет спустя было решено вознаградить ее за добродетели одного нашего отдаленного пращура, соблюдавшего пост в течение сорока лет, — и меня сделали императором Австрии. Храни молчание, если разгласишь тайну, мгновенно потеряешь дар речи».
Вскоре после этого в местечке заговорили об отречении императора.
Пекарь Колянко, который любил ущипнуть меня за щеки или ягодицу, объяснил мне значение этого слова, и я понял, что брат Захариаш скоро вернется домой.
Так и случилось.
II
Мне было двенадцать лет, а Захариашу — тридцать; в сущности, он был уже стар! Наш отец до полуночи переписывал священные книги и поэтому пользовался доброй славой; кроме того, он был шутник, отличался скромностью и никому на свете не мешал. Бессмертие он пытался заслужить посредством двух добродетелей: переписыванием священных книг и плодовитостью, принесшей миру целую вереницу человеческих существ. Захариаш возглавлял эту вереницу, а я завершал. Свое знакомство с арифметикой я начал с того, что сосчитал, сколько нас. Однако первая добродетель отца не приносила столько благ, чтобы прокормить плоды второй, поэтому мои братья рано уходили из дому, и Захариаша я знал только понаслышке. Он работал в городе ткачом. В 1914 году война изрядно опустошила наш дом, а Захариаша забрали оттуда, где он жил. Время от времени он присылал письма, над которыми мать плакала меньше, чем над письмами младших братьев, — ведь она родила его так давно! В одно из писем Захариаш вложил свою карточку в военной фуражке, именно по этой фотографии я и догадался, что Захариаш — император.
III
После отречения портреты императора исчезли из всех витрин, даже пекарь Колянко снял покрытого мучной пылью императора, висевшего под самым потолком. Зато стали возвращаться с фронта солдаты. Первые дни они все больше полеживали, покуривая махорку, и рассказывали различные фронтовые истории. Вернулись и двое моих братьев. Я сразу сообразил, что они не посвящены в тайну Захариаша. Никто ее не знал, я один владел этой великой тайной и, проговорившись, мог навлечь беду на все последующие пять тысяч лет существования нашего рода. Поэтому я молчал. Временами, правда, меня могло выдать выражение лица, но, к счастью, взрослые — страшные тупицы! Они почти ничего не замечают и ничего не понимают, зря только небо коптят.
Но вот как-то ноябрьским утром меня разбудил громкий разговор в кухне, возле моей кровати. С моей матерью и средним братом разговаривал какой-то человек без шапки и в одних подтяжках. Я онемел: на кухне сидел австрийский император. Бледное лицо, водянистые глаза, прическа на пробор — я сразу узнал императора и незаметно подмигнул ему. Император Австрии ответил мне улыбкой. Я опустил глаза.
IV
Плохо брату жилось в нашем бедном доме, от которого он успел отвыкнуть за годы своего царствования. Мать говорила, что не в состоянии его так хорошо кормить, как он привык. Отец молчал, он опять целыми днями переписывал старые книги, чего не делал всю войну, и заботы по содержанию семьи снова всей тяжестью легли на плечи матери. Я помогал ей, как мог; я был худенький и малорослый, и мне ничего не стоило, например, втиснуться в любую очередь и не позволить себя выкинуть. Моим лучшим союзником в этом деле был пекарь Колянко. Заметив из своего подвала, что я стою, он обычно приветливо подманивал меня пальцем — люди умолкали и пропускали без очереди. Иногда пекарь насыпал в мой кулек сладких крошек, но при этом так больно щипал за щеку, что хотелось плакать. Невзирая на все эти милости, мы все же чаще ели брюкву, чем хлеб.