— Я больше не там, женщина. Я здесь. В круге барабанов, в тени хижины, в отпечатке львиной лапы.
С каждым словом тише и ниже.
Челла подняла лицо от вонючей грязи и сплюнула жижу. Ее руки исчезали в болоте до локтей, с тела капала густая слизь. Она снова сплюнула, соскребая зубами грязь с языка.
— Йорг Анкрат!
Сеть некромантии, которой она оплетала болото месяц за месяцем, пока та не проникла в каждую засасывающую лужицу, глубоко-глубоко в трясину, достигая древнейших болотных мертвецов, теперь лежала клочьями, теряя по капле силу, снова испорченная жизнями лягушек, червей и птиц. Челла поняла, что тонет, и собрала оставшиеся силы, чтобы выползти на более твердую почву, на низкую кочку, поднимающуюся из грязи.
Небо, хранящее воспоминание о синеве, поблекло, словно его слишком надолго оставили на солнце. Она лежала на спине, чувствуя тысячи уколов, бокам было слишком холодно, лицу слишком жарко. Стон. Боль. Когда некромант израсходовал слишком много сил, когда смерть выжгла все, лишь боль может заполнить пустоту. В конце концов, это и есть жизнь. Боль.
— А, чтоб его. — Челла лежала, тяжело дыша, чувствуя себя более живой, чем когда-либо за последние несколько десятилетий, пока бродила по окраинам мертвых земель. Ее зубы скрежетали друг о друга, мышцы закаменели, боль омывала волнами. — Чтоб его.
Ворона смотрела на нее, черная, блестящая, сидя на камне на верхушке кочки.
Ворона заговорила — хриплое карканье, обретающее смысл секунда за секундой.
— Не боль возвращения отделяет некроманта от жизни, совсем не она, — покуда он может уйти, не отпуская ее. Это воспоминания.
Слова срывались с вороньего клюва, но принадлежали ее брату, который много лет назад, начиная учить ее, искушал стать одной из них, Присягнувших смерти. В минуты сожаления она винила его, словно он развратил ее, словно лишь слова отделяли ее от того, что было правильным. Однако Йорг Анкрат положил конец разговорам ее брата. Обезглавил его у подножья горы Хонас, съел его сердце, унес с собой часть его силы.
— Улетай, ворона, — прошипела она сквозь стиснутые зубы. Но воспоминания просочились под веки, как гной из раны, выступающий под нажимом пальцев.
Ворона смотрела на нее. Под ее тощими цепкими лапами камень был покрыт лишайником, тускло-оранжевыми и бледно-зелеными, словно болезненными, пятнами. Птица смотрела в прищуренные глаза Челлы своими черными блестящими глазами.
— Ни один некромант по-настоящему не знает, что его ждет, когда он пройдет по серой дороге в земли мертвых. — Она каркнула, быстро и резко, как и должны каркать вороны, прежде чем снова заговорить голосом ее брата. — У каждого из них своя причина, часто ужасная, от которой других людей выворачивает, но, что бы их ни вело, каким бы странным и холодным ни был их ум, они не знают, во что ввязались. Если бы это можно было объяснить им заранее, показать на грязной холстине, никто, даже худший из них, не сделал бы первый шаг.
Он не лгал. Он говорил чистую правду. Но слова — это всего лишь слова, и они редко сбивают человека с пути, если он сам не хочет того.
— Я последовал за тобой, Челла. Я принял твой путь.
Она вспомнила его лицо, лицо своего брата, в тот год, когда они оба были детьми. Счастливый год.
— Нет! — Лучше уж боль, чем это. Она старалась не думать, превратить свой ум в камень, не допускать в него ничего.
— Это просто жизнь, Челла. — Птица словно забавлялась. — Впусти ее.
Под крепко зажмуренными веками образы бились за свой миг, за ее внимание хотя бы на мгновение, прежде чем их смоет потоком воспоминаний. Она видела там ворону, погружающую алую голову в растерзанный труп.
— Жизнь сладка. — Снова карканье. — Попробуй.
Она потянулась к вороне, пытаясь схватить ее, выбросила вперед сведенную болью руку. Вороны не было. Ни хлопанья крыльев, ни брюзгливого карканья сверху, лишь одно сломанное потрепанное перо.
Солнце прошло над головой — свидетель долгой агонии Челлы, и наконец в темноте под сонмом звезд она села. Ее сердце трепетало от воспоминаний. Неполной картины жизни, от которой она отказалась, было достаточно, чтобы задержаться там, где она стояла, — на пороге между жизнью и смертью. Челла обхватила себя руками и сразу почувствовала, как выпирают ребра, как впал живот и высохла грудь. Однако самый холодный приговор, самая безжалостная кара исходила из всей совокупности воспоминаний. На избранный путь ее привлекла не трагедия. Она не бежала от смертельного ужаса, обиды, слишком тяжкой, чтобы жить с нею, страх не кусал ее за ноги. Ничего, кроме обычной жадности: жадности к власти, к вещам, и любопытство, самое обычное, то, что сгубило кошку. Вот что отправило ее по дорогам мертвецов, к изгнанничеству, к отвержению всего человеческого. Ничего поэтического, темного, достойного, просто низкие мелкие желания обычной жалкой жизни.