— Я не видел, как они погибли. Наверное, я валялся в грязи у дверей, хватаясь за грудь. Нессу, возможно, зарубили, когда она лежала и глядела на облака. Потом я отключился. Церис спряталась в доме, и огонь, вероятно, настиг ее, когда меня, бесчувственного, отволокли в яму. Дети так делают — не бегут от огня, а прячутся, а дым их находит.
Я приходил в себя полгода. Мне пробили легкое. Потом я поехал в Мерку с теми, кто выжил в тот день. Я выяснил, что сына лорда, что вел тот самый отряд, отослали к родне в Аттар ради безопасности. Мы встретились год спустя. Я проследовал за ним в маленький городок-крепость милях в двадцати к северу отсюда.
Обратно я ехал через Анкрат, да там и остался. Со временем я поступил на службу к твоему отцу. Вот и вся история.
Макин не улыбался, хотя я не раз видел, как он смеялся в лицо смерти. Он не отрывал глаз от горизонта, но я знал, что он смотрел дальше, сквозь годы. Боль расползается и крепнет, охватывает и разрушает все хорошее. Время лечит любые раны, но часто лишь после смерти, и пока мы живы, боль живет в нас, жжет, заставляет извиваться, чтобы избежать ее. И вот, извиваясь, мы выворачиваемся и становимся другими.
— А велика ли разница между ребенком, за которого ты едешь мстить за тридевять земель, потому что не сумел спасти его тогда, когда его нужно было спасти, и ребенком, в которого ты вонзаешь нож, потому что не смог принять его тогда, когда его нужно было принять?
Макин криво усмехнулся:
— Ах, Йорг, ведь ты никогда не был таким милым, как Церис, а я — таким жестоким, как Олидан.
Прошел еще один день, мы следовали за колонной из Анкрата по срединным землям Аттара. Повсюду крестьяне с ногами, обернутыми тряпками, выходили, чтобы поглазеть на нас, окутанные дымом с полей, где красные линии огня пожирали жнивье. Они забросили похоронные ритуалы жатвы — сбор и сохранение урожая, соления и сушку на зиму, чтобы посмотреть на Золотую Гвардию с ее высоко реющими черно-золотыми знаменами. Империя что-то да значила для них. Что-то древнее и глубинное, полузабытый сон о лучших временах.
К вечеру солнце пробилось сквозь облака, и Миана вышла из кареты лорда Холланда, чтобы проехаться, сидя боком на смирном муле. Мы приближались к городку у переправы с малосимпатичным названием Лужа. Мартен тоже передвигался верхом и, когда Миана вернулась в карету, остался рядом со мной.
— Ей трудно, сир, — сказал он, хотя я его не спрашивал.
— Труднее, чем сидеть в Логове и ждать гостей из Ватикана?
— Последний месяц беременности — это всегда нелегко.
Мартен пожал плечами, но я почувствовал, что он на самом деле обеспокоен.
Порой больно видеть, что кого-то заботят вещи, о которых, по идее, должен беспокоиться я. Было понятно, что если бы папский убийца расправился с Мианой и ее нерожденным ребенком, я бы горевал. Но еще я знал, что какая-то ужасная часть меня, там, в самой сердцевине, подняла бы лицо с красной ухмылкой, приветствуя предлог для восстановления справедливости, когда моя месть понесется кровавым потоком. И я знал, что ярость смела бы все остальное, включая печаль.
— Мир жесток, Мартен. — Он покосился в сторону, смутившись на миг, — мы проехали четверть мили с тех пор, как он в последний раз говорил. — Нельзя, чтобы было легко принести кого-то в этот мир. Слишком просто создать новую жизнь, слишком просто отнять старую. Справедливо, что какая-то часть процесса представляет некоторые сложности.
Он продолжал смотреть на меня — право, заработанное долгой службой, и меня тяготило его осуждение.
— Черт. — Я нетерпеливо фыркнул. — В этой карете я чувствую себя в меньшинстве.
Мартен улыбнулся.
— Женатый мужчина всегда в меньшинстве.
Я сплюнул в грязь и с проклятьем потянул узду Брейта. Пять минут спустя я снова сидел в карете рядом с Мианой.
— Карета моего отца там, впереди.
— Знаю.
Было странно говорить о нем, особенно с учетом того, что на нас смотрели Гомст и Оссер. Гомсту, по крайней мере, хватило ума достать Библию, такую большущую, что она едва не закрыла их обоих, и занять старика обсуждением какого-то псалма.
— Коддин хочет, чтобы я голосовал вместе с отцом на Конфессии. Чтобы я с ним помирился.
От этих слов во рту словно стало грязно.
— А ты… не хочешь?
Улыбка мелькнула в уголках ее губ, но я не чувствовал, что надо мной издеваются.
До меня донесся обрывок разговора Гомста:
— «Отец, где же жертвенный агнец?» И Авраам отвечал: «Сын мой, Господь позаботится об агнце».
— У меня много причин желать его смерти. И почти столько же причин желать быть тем, кто убьет его.