- Может, он нашел мне лучшее применение? - предположил я.
- Разве может быть лучшее применение, чем служение Богу? - Епископ был явно не в духе: Афанасий по-прежнему сидел в Александрии, и все шло к тому, что остаток своих дней Георгий проведет в каппадокийской глуши. Он отдавал приказания слугам, собиравшим меня в дорогу, все в том же прескверном настроении.
Когда я садился в экипаж, стоял туман и было тепло. Перед самым отъездом епископ Георгий вдруг спросил, уверен ли я, что не забыл вернуть в библиотеку сочинения Плотина; он утверждал, будто, по словам секретаря, одного тома не хватает. Я поклялся, что возвратил его не далее как сегодня утром (это была истинная правда; вплоть до самого отъезда я лихорадочно делал из него выписки в тетрадь). На прощание епископ благословил меня и вручил галилейское писание - увы, не в серебряном окладе, а в дешевом кожаном переплете: все свидетельствовало о том, что мне не суждено стать цезарем! Тем не менее я от души поблагодарил его и распрощался. Кучер щелкнул бичом, и лошади взяли с места рысью. Впервые за шесть лет я выезжал из Макеллы. Детство мое кончилось, а я все еще был жив.
-V-
- Так, значит, тебе тоже нравится поэзия Вакхилида? Ну, у нас с тобой прекрасный вкус! В этом нет никакого сомнения. - Лесть Екиволия так меня окрылила, что дай он мне тогда задание спрыгнуть с крыши дядиного дома, я бы с радостью подчинился, да еще процитировал на лету что-нибудь приличествующее моменту из Гесиода. Когда Екиволий стал гонять меня по Гомеру, Гесиоду, Геродоту, Фукидиду и Феогниду, я прямо из кожи вон лез, и ему пришлось потратить битых семь часов, чтобы прослушать множество страниц, которые я за годы заточения в Макелле выучил наизусть. Мой экзаменатор был растроган и изумлен: "Я знал, что епископ Георгий - выдающийся ученый: какая у него великолепная библиотека! Но он, оказывается, к тому же еще и гениальный педагог!" Я просиял, как полный идиот, и пуще прежнего застучал языком. Вот когда меня наконец прорвало, и некоторые считают, что с того дня я так ни на минуту и не умолкал.
До ареста отца я уже учился у Екиволия в школе для детей патрициев. Теперь мы с ним возобновили занятия, будто ничего не произошло, только я взял и превратился в нескладного подростка, у которого на подбородке уже курчавилась густая бородка, на верхней губе пробивался первый пушок, а щеки оставались гладкими. Вид у меня был страшноватый, но я наотрез отказывался бриться, гордо заявляя, что хочу стать философом. И с этим никто ничего поделать не мог.
В Константинополе меня фактически предоставили самому себе. У меня была лишь одна аудиенция с хранителем императорской опочивальни Евсевием; я называю это "аудиенция", так как Евсевий не только фактически правил страной за императора, но и держался как государь. В народе ходила шутка: если хочешь, чтобы твое дело решилось поскорее, нужно обратиться к Констанцию - говорят, он имеет некоторое влияние на хранителя своей опочивальни.
Евсевий принял меня в своем кабинете в Священном дворце. Приветствуя меня, он встал (хотя он и был вторым человеком в государстве, его титул - всего лишь "выдающийся" - был ниже моего). Он поздоровался со мной своим сладеньким детским голоском и знаком пригласил сесть рядом с собой. Я заметил, что его жирные пальцы унизаны перстнями с индийскими рубинами и бриллиантами, а кроме того, он был буквально насквозь пропитан розовым маслом.
- Удобно ли благороднейшему Юлиану в доме его дядюшки?
- Да, очень.
- Мы так и думали, что тебе там понравится больше, чем в Священном дворце, где ты не чувствовал бы себя так свободно. Впрочем, ты живешь в двух шагах от дворца и можешь приходить сюда сколько захочешь, когда только пожелаешь - я, по крайней мере, на это надеюсь. - Он улыбнулся, и на его щеках заиграли ямочки.
Я спросил у него, когда император вернется в Константинополь.
- Увы, мы и сами этого не ведаем. Сейчас он в Нисибе, и ходят слухи, будто он намерен в ближайшем будущем дать Шапуру генеральное сражение. Но об этом ты и сам знаешь не хуже меня. - Он склонил передо мной голову, изображая почтение. - Нам стало известно, что ты делаешь выдающиеся успехи в учении. Екиволий докладывает, что у тебя большие способности к риторике - редкость для твоего возраста, но, должен сказать, не для твоей семьи.
Хотя я очень волновался, такая явная лесть заставила меня улыбнуться: ни Констанций, ни Галл не могли не только достойно выступить на диспуте, но даже грамотно произнести речь.
Екиволий считает, что тебе следует пройти курс грамматики под руководством Никокла. Я с ним согласен: такие вещи необходимо знать, особенно тем, кому, возможно, предстоит вознестись очень высоко, - бросил Евсевий наживку. Я принялся, захлебываясь, тараторить о том, как горячо люблю грамматику и в каком восторге от Никокла, а он пристально меня разглядывал, как если бы перед ним стоял актер, декламирующий монолог. Я понимал, что представляю для него загадку. Галл, очевидно, его обворожил, но Галл не отличался ни умом, ни хитростью. Им можно было управлять точно так же, как Констанцием. Поэтому он не представлял опасности для хранителя священной опочивальни. Но кто этот третий принцепс, этот юнец с клочковатой бородкой, который чересчур быстро говорит и приводит без надобности десять цитат там, где вполне хватило бы одной? Короче говоря, Евсевий еще не составил обо мне окончательного мнения, и я, как мог, старался уверить его в своей безопасности.